Уолт Уитман - Избранные стихотворения и проза

Враг у нас был не трус, даю тебе честное слово (так говорил
он),
Несокрушимой и хмурой английской породы, нет и не было
упрямее их, и не будет вовек.

Когда вечер спустился на воду, он подошёл к нам вплотную
и начал бешено палить вдоль бортов.
Мы сцепились с ним, у нас перепутались реи, можно было
дотронуться до вражьих орудий.
Мой капитан крепко принайтовал нас своими руками.

В подводной части мы получили пробоины
восемнадцатифунтовыми ядрами,
На нижнем деке у нас после первого залпа сразу взорвались
два орудия большого калибра, убили всех, кто
стоял вокруг, и взрывом разнесли всё наверху.

Мы дрались на закате, мы дрались в темноте,
Вечер, десять часов, полная луна уж довольно высоко, в
наших пробоинах течь всё растёт, и доносят, что
вода поднялась на пять футов.

Комендант выпускает пленных, посаженных в трюм под
кормой, пусть спасаются, если удастся.
Часовые у склада снарядов теперь уже не подпускают никого.
Они видят столько чужих, что не знают, кому доверять.

На нашем фрегате пожар,
Враг спрашивает, сдаёмся ли мы.
Спустили ли мы штандарт и кончен ли бой?

Тут я смеюсь, довольный, потому что мне слышится голос
моего малютки-капитана.
«Мы не спускали штандарта, — кричит он спокойно, — мы
лишь теперь начинаем сражаться».

У нас три неразбитых орудия,
За одним стоит сам капитан и наводит его в грот-мачту
врага,
Два другие богаты картечью и порохом, и они приводят
к молчанию мушкеты врага и подметают его
палубы дочиста.

Этой маленькой батарее вторят одни только марсы, и
больше всего грот-марс,
Они геройски держатся до конца всего боя.

Нет ни на минуту передышки,
Течь опережает работу насосов, огонь подбирается
к пороховому складу.

Один из насосов сбит ядром, и все думают, что мы уже
тонем.
Невозмутимый стоит малютка-капитан,
Он не суетится, голос его не становится ни громче, ни тише,
Его глаза дают нам больше света, чем наши боевые фонари.
Около двенадцати часов, при сиянии луны, они сдаются нам.

Широко разлеглась молчаливая полночь,
Два огромных корпуса недвижны на груди темноты,
Наше судно, всё продырявленное, тихо идёт ко дну, мы
готовимся перейти на захваченный нами фрегат,
Капитан, стоящий на шканцах, холодно отдаёт команду
сквозь белое, как простыня, лицо.
Поблизости труп ребёнка, который был прислужником
в каюте.

Мёртвое лицо старика-морехода с длинными седыми
волосами и тщательно завитыми баками.
Пламя, что, наперекор всем усилиям, попрежнему пылает
внизу и на палубе,
Хриплые голоса двух или трёх офицеров, ещё способных
сражаться,
Бесформенные груды мертвецов и мертвецы в одиночку,
клочья мяса на мачтах и реях,
Обрывки такелажа, повисшие снасти, лёгкое содрогание от
ласки волн,
Чёрные, бесстрастные орудия, там и сям пороховые тюки,
сильный запах,
Редкие крупные звёзды вверху, мерцающие молчаливо и
скорбно,
Лёгкие дуновения бриза, ароматы осоки и прибрежных
полей, поручения, которое дают умирающие тем,
что остаются в живых,
Свист ножа в руках у хирурга, вгрызающиеся зубья его
пилы,
Хрип, сопение, кудахтание раненых, клёкот хлынувшей
крови, дикий короткий визг и длинный, нудный,
заостряемый вскриком стон,
Всё это так безвозвратно.

Вы, лодыри, там на карауле! скорей за оружие!
Врываются толпою в побеждённую дверь! О, я сошёл
с ума!
Я воплощаю в себе всех страдальцев и всех беззаконных,
Я вижу себя в тюрьме в облике другого человека,
Я чувствую тупую, безысходную боль.
Это из-за меня тюремщики вскидывают на плечо карабины
и стоят на часах,
Это меня по утрам выпускают из камеры, а на ночь сажают
за железный засов.

К каждому мятежнику, что идёт в тюрьму в кандалах,
я прикован рука к руке и шагаю с ним рядом
(Я грустнее, чем он, я больше молчу, у меня пот на
искажённых губах).

И вместе с каждым воришкой, которого хватают за кражу,
хватают и меня, и судят меня вместе с ним,
и выносят мне такой же приговор.
И с каждым холерным больным, который сейчас умрёт, я
лежу и умираю заодно.
Лицо моё стало серым, как пепел, мускулы мои вздуваются
узлами, люди убегают от меня.

Попрошайки в меня воплощаются, я воплощаюсь в них,
Я конфузливо протягиваю шляпу, я сижу и прошу подаяния.

Дружелюбный и покладистый дикарь, кто же он?
Ждёт ли он цивилизации или прошел сквозь неё и теперь
господствует над ней?

Может быть, он с юго-запада, и взращён под открытым
небом?
Или, может быть, он канадец?
Может быть, он с Миссисипи? Из Айовы, Орегона,
Калифорнии?
Или горец? или житель лесов? или прерий? или с моря
матрос?

Куда бы он ни пошёл, мужчины и женщины принимают
и желают его,
Они желают, чтобы он полюбил их, притронулся к ним,
разговаривал с ними, остался бы с ними жить.

Поступки, беззаконные, как снежные хлопья, и слова
простые, как трава, непричёсанность, смех и наивность.
Медленный шаг, лицо, как у всех, заурядные манеры
и излияния токов,
Они, преобразуясь, исходят с концов его пальцев,
Они идут от него с запахом его тела и дыханья, они
истекают из взора его глаз.

Сусальное солнце, проваливай, — не нуждаюсь в твоей
тёпленькой ласке!
Ты лишь верхи озаряешь, а я добираюсь до глубин.

Земля! ты будто за подачкою смотришь мне в руки,
Скажи, старая карга, что тебе нужно?
Мужчина или женщина, я мог бы сказать вам, как я люблю
вас, но я не умею,
Я мог бы сказать, что во мне и что в вас, но я не умею,
Я мог бы сказать, как томлюсь я от горя и какими пульсами
бьются мои ночи и дни.
Видите, я не читаю вам лекций, я не подаю вам мелочи,
Когда я даю, я даю себя.

Эй ты, импотент с развинченными коленями,
Открой замотанную тряпками глотку, я вдую в тебя песок,
и ты станешь сильней,
Шире держи ладони и вздёрни клапаны у себя на карманах.
От моих подарков отказаться нельзя, я даю их насильно,
у меня большие запасы, с избытком,
И я отдаю всё, что имею.

Я не спрашиваю, кто ты, это для меня всё равно,
Ведь ты ничто, и у тебя нет ничего, пока ты не станешь
тем, что я вложу в тебя.

Меня тянет к рабу на хлопковых полях или к тому, кто
частит отхожие места.
Я целую его по-семейному в правую щёку,
И в сердце своём я клянусь, что никогда не отрину его.