Василий Ермаков - Мотив

До наступления темноты пробродил я по городу, радуясь и не веря в свое счастье. Я старался не вспоминать о фотографиях. Сегодня так, а завтра будет иначе. До утра, до отхода поезда больше суток. Как пережить эти сутки?..

Я побежал в приемный пункт: может быть, пролетят незаметно два-три часа?..

Возле пункта ошивался Леня-Боровок, высматривал как будто, что делается за его окнами. Он проводил меня неприязненным, затаившимся взглядом, но придираться не посмел. Попробовал бы только. Сегодня меня ничем не испугаешь.

В пункте кроме Данилы Петровича и Юрки сидели еще и Герка с Васькой. Герку я не видел дней пять — он приболел после того, как мы, позанимавшись с гантелями, натерлись снегом. Герка сообщил, что в нашей школе побывала комиссия горисполкома, приняла решение закрыть школу на срочный ремонт. Начальные классы будут две недели заниматься в помещении школы рабочей молодежи при лесозаводе, а старшеклассники — у себя дома по заданию, вывешенному на дверях школы. Сперва сообщение Герки обрадовало меня — нечаянные каникулы! Потом ужаснуло. Что мне делать с навалившимся свободным временем? Как прожить те четверо суток, что не будет Дины? Надо придумать что-то отвлечься. Может, уехать куда? В Ладву, например, к маме… А может быть, в Наттоваракку? Ведь какое там озеро хорошее…

Все четверо сразу же соглашаются с моим предложением. Поедем завтра — Даниле Петровичу необходимо оформить у начальства отгулы за сверхурочную работу.

Сидеть дальше невмоготу. Разговоры кажутся пресными. Все то же душевное возбуждение гонит меня прочь из приемного пункта в тускло подсвеченную фонарями темноту малолюдных улочек и переулков.

Пересекая площадь перед универмагом, я зацепил взглядом застекленную витрину городской настенной газеты «Они мешают нам жить» и, будто подтолкнутый кем-то, подошел к ней. Из-под заиндевевшего по краям стекла глянула на меня моя пьяная бессмысленная харя. Испугавшись и ничего не соображая, я торопливо отошел от витрины и углубился в полумрак улицы Седова. Мне показалось, что если я не буду смотреть в газету, то и никто не будет. Затем меня потрясает глупость этого соображения. А как же это одна из Сашкиных фотографий очутилось здесь?.. Так вот о чем предупреждала меня Дина!..

Озираясь, как вор, боясь, как бы кто из редких прохожих не завернул к газете и не узнал меня, я вернулся. Под фотографией пояснительная надпись:

«20 ноября ученик школы № 1 Пазухин Николай, семнадцати лет, задержан дружинниками в нетрезвом состоянии».

Какое двадцатое ноября? Не задерживали меня никакие дружинники! Что за дребедень? А главное, что за вранье с этой фотографией? Сашкина же фотография! Сашка меня снял, а не дружинники…

Рядом никого не было. Я прижался спиной к стеклу и стал давить на него. Стекло напружинилось, лопнуло с треском, показавшимся мне оглушительным. Я содрал газету, скомкал ее и сунул под пальто. Осмотрев руки, я удивился, что не искровенил их. Быстро, почти бегом, я пересек площадь и поднялся на Большой мост. Комок газеты полетел в шумящий в непроницаемой тьме поток.

И тут усталость овладела мною. Я брел по мосту, еле-еле переставляя ноги. Что задумал Сашка? Что задумал Леня-Боровок?..

Дома никого не было. Нина и Альбина работали сегодня в ночную смену, а Татьяна, должно быть, сидела сейчас с Евгением в кино.

Я завалился спать. Странное дело — ни о чем не думалось. Даже о Дине. Полнейшее безразличие к чему бы то ни было навалилось на меня.

Я почти заснул, когда скрипнула входная дверь, и в полосе света, хлынувшего в комнату, появились Евгений и Татьяна. Лиц их я видеть не мог, потому что в комнате было темно, а в коридоре светло, но что-то в их повадке насторожило меня. Я притворился спящим.

— Николай? — напряженным шепотом позвал Евгений.

Я молчал, для убедительности почмокав губами. Сквозь приподнятые ресницы я увидел, как они на цыпочках прокрались в комнату и уселись на кровать Татьяны. Евгений бесшумно снял с себя пальто и пиджак, затем стал осторожно, но настойчиво расстегивать вязаный жакет Татьяны.

— Не надо, Женька! — громко прошептала Татьяна, и меня невообразимо потрясло то, что ее слова прозвучали не как протест, а как призыв…

— …Женька! — исступленно выдохнула Татьяна.

Я оцепенел — столько всего было в этом выдохе. И вдруг точно в яму провалился или упал в обморок — внезапный сон мгновенно отключил меня от действительности. Мне приснилась Татьяна. Прелестная, с потупленными стыдливо глазами, с оголенной из-под голубой сорочки круглой грудью, нуждающаяся в защите и участии…

Я сидел за завтраком, размышляя о том, чем мне заняться до отъезда Дины, когда увидел в окне милиционера, переходившего улицу и направляющегося как будто в наш дом. Я даже не успел испугаться. Как они узнали, что это я выдавил стекло из витрины, а главное, — как быстро узнали.

Стук в дверь, на пороге милиционер. Он молод и смотрит по-хорошему. Он спрашивает мою фамилию, я, торопясь дожевать кусок батона, намазанный кабачковой икрой, отвечаю.

— Придется пройти до отделения, — сообщил милиционер. — Приказано доставить. Да ты поешь. Я подожду.

Надо бы прикинуться, а в чем, собственно, дело, но подобная наглость мне не по плечу. Хорошо, что нет моих девушек: Татьяна только что убежала на работу, выпроводив Женьку, а Нина и Альбина еще не вернулись с ночной смены.

Я встал, оделся, и мы отправились в милицию. Как мне держаться там? Признаваться или не признаваться?.. Посмотрим по обстоятельствам…

Здание милиции стояло на пологой, но высокой скале. Подниматься к нему надо было по деревянной трехмаршевой лестнице с низкими широкими ступеньками. Пока одолеешь эти ступеньки, успеешь настроиться на соответствующий посещению милиции лад.

Я очутился в небольшой камере, большую часть которой занимали грязные, испещренные надписями, вырезанными ножом, нары. Тут же позевывали и потягивались четверо человек: трое парней и заросший рыжей щетиной мужик с тяжелым подозрительным взглядом. Во всех этих личностях я узнал своих соседей по газете «Они мешают нам жить».

— А вот и последний, — удовлетворенно хмыкнул мужик и поскреб щетину. — Это ты газету украл?

— Какую газету? — я едва не попался, но вовремя прикусил язык.

— Какую, — передразнил мужик. — Ту самую, которая мешает нам жить. Ох и влетит же кому-то! За такие дела по головке не погладят — понял?

Мне сделалось не по себе, и заросший щетиной мужик показался мне единственной моральной опорой в этот час.

Дверь распахнулась, и в камеру вкатился низенький, живой, как ртуть, сержант в коротком кителе-обдергунчике, гармошкой собравшемся на его тугоньком, арбузиком выпирающем животике.