Василий Ермаков - Мотив

— Советчики-воспитатели, — криво усмехнулся мужик. — Законы-то, видать, не для вас пишутся. Держите нас без санкции прокурора, да еще и карты отбираете. Мы выйдем, напишем прокурору, а копию в газету «Правда». Там ждут не дождутся таких сигналов.

Сержант обеспокоенно помрачнел.

— А ты, дядя, небось и не в таких заведениях сиживал?

— Может, и сиживал.

— Все законы знаешь?

— Знаю.

Сержант задом открыл дверь и выпятился в коридор. В камере наступило затишье. Каждый молча занимался чем умел: щетинистый мужик, насыпав на ноготь большого пальца левой руки пеплу от папиросы, слизывал его, морщась, должно быть, от какой-то болезни желудка, румяный крепыш опять кемарил, стиляга разбирал надписи на стенах, а узкоплечий, приоткрыв дверь, старался высмотреть, что происходит в коридоре. Тревога, что не успею проводить Дину, все больше охватывала меня. Время летело.

Из глубины коридора раздались чьи-то упругие шаги, и энергичный голос спросил, не признались ли мы еще. Сержант ответил, что и не думаем и что прокурору жаловаться собираемся. И в газету «Правда».

— Грамотные, — ответил голос. — Выгони их вон.

Узкоплечий, быстро прикрыв дверь, шмыгнул к нарам. Появился сержант.

— Ну, орлы-алкоголики, выметайтесь! — весело гаркнул он.

Из-за его плеча выглянуло лицо дежурного офицера, распорядившегося отпустить нас. Офицер спросил, кто будет Пазухин, и, когда я отозвался, внимательно всмотрелся в меня, словно запоминая.

На улице ко мне подошел щетинистый мужик. Он молча прошел шагов двадцать, выжидая, когда удалятся остальные и, понизив голос, посоветовал мне ни с кем не болтать об этом деле.

— О каком? — я прикинулся опять дурачком.

— О том самом, — уточнил он. — Ты еще на нары не сел, а я уж знал, кто газетишку сорвал. Ты на Заводской стороне живешь?

— На Заводской, — подтвердил я и тут же пожалел об этом.

— Может, свидимся, — пообещал он и свернул к магазину, на крыльце которого озабоченно гомонились мужики. Во всем облике этого человека, в его коренастой широкой фигуре ощущалась сила — завораживающая, непреклонная и, должно быть, темная. У меня не было никакого желания встретиться с ним еще раз.

В половине седьмого я уже был на вокзале. К этому времени погода сломалась, повалил густой пушистый снег. Он щекотал кончик моего носа и щеки. На моих плечах наросли снежные эполеты.

По веткам взад-вперед катались тяжелые маневровые паровозы, переговариваясь друг с другом отрывистыми басовитыми гудками. Прожекторы с трудом раздвигали шевелящуюся снежную завесу. Шпал не было видно, только рельсы остро сверкали в свете прожекторов и вокзальных фонарей. На платформе появилась Дина. В руках она держала лыжи, а на плече висела вместительная спортивная сумка, чем-то туго набитая. Никто не провожал Дину. Она нисколько не удивилась, увидев меня, уверена, наверно, была, что я не подведу — приду вовремя.

Приняв от нее сумку и лыжи, я поймал ее внимательный, слегка вопросительный взгляд. Неужели она видела фотографии? Мы пошли вдоль платформы туда, где, по нашим расчетам, должен был остановиться десятый вагон, и Дина все посматривала на меня из-под правого плеча. Это все сильнее смущало меня.

По вокзальному радио объявили о прибытии скорого поезда «Москва — Мурманск». Вдали что-то гудело и грохотало, но видно было только размытое, быстро увеличивающееся пятно.

— Ты чем-то расстроен? — неожиданно спросила Дина, и я совсем близко от себя увидел ее доверчивые, широко распахнутые глаза.

Как она меня чувствует. Да не стану я перед ней таиться, выложу ей все, пусть знает правду, не унижусь сам и ее не унижу, начав наши отношения с недоговорок.

— Вот сволочи! — выругалась Дина, выслушав меня. — Это все Сашка. Всыпал бы ты ему, как всыпал Дубинкину… Слушай, Коля. Ты забудь про эти фотографии. Я даю честное слово, что даже под пыткой не посмотрю на них. Понял?

Еще бы не понять. Будто живой воды плеснули в мою душу.

— Я стану за тебя болеть, — сказал я Дине. — Смотри, не подведи.

— А скучать будешь?

— Буду, конечно.

— А без «конечно»?

— Бесконечно скучать буду.

Она засмеялась, ласково смела с моих плеч снежные эполеты. Осторожно, будто на ощупь, подкрался поезд. Мы вернулись немного назад. Проводница, подозрительно взглянув на меня, не разрешила мне войти в тамбур, заявив, что ввиду предполагаемого снижения скорости из-за сильного снегопада стоянка поезда будет сокращена.

Приняв от меня сумку и лыжи, Дина поднялась в тамбур, обернулась и показала мне язык. И тут же вдоль состава прокатился недовольный прерывистый гул. Дина, улыбаясь, помахала мне варежкой, той самой, которая упала вчера к моим ногам.

Поезд медленно покатил. Снежная колеблющаяся мгла поглощала его. Вот исчезла и Дина. Я долго стоял на платформе, вслушиваясь в удаляющийся перестук колес. Затем отправился бродить по городу. Каким пустым и ненужным показался он мне в тот вечер. И каким ненужным ему показался я сам… Не верилось, что в этом городе нет уже Дины, что поезд уносит ее бог знает куда.

В пять утра, как договорились, я подошел к приемному пункту и подергал за конец сигнальной веревки, высовывавшейся из дырки в двери. Внутри дома суматошно забренчали консервные банки, нанизанные на веревку. Такую вот сигнализацию устроил Данила Петрович. Впустил меня Герка. Словно медведь, топал он по скрипучим половицам пудовыми валенками, обшитыми кожей.

Мы прошли в заднюю комнату. За столом, наполовину заваленном подшивками старых журналов, сидели Данила Петрович с Юркой и, прихлебывая чай, обсуждали, почему Леня-Боровок повадился каждый вечер ошиваться у дверей приемного пункта: берет ли он на испуг или действительно орудует по чьему-то наущению. Но если по наущению, то что будет дальше?..

Я поведал им о моих вчерашних приключениях и туг же пожалел об этом: Данила Петрович так испугался, что побелел, как полотно, и у него затряслись губы — совсем как при внезапных, лицо в лицо, встречах с солдатами и офицерами.

Васька запаздывал. Данила Петрович указал на груду одежды и обуви, приготовленной для меня: ватные штаны, фуфайка, валенки и брезентовый плащ, не пропускающий ни воды, ни ветра. Напялив все это, я потяжелел килограммов на десять. Пора было отправляться. Темно и тихо было, когда пришли мы на засыпанную свежим снегом остановку автобуса. До последнего момента высматривали мы Ваську вдоль улицы, но он так и не появился. Дрыхнул, наверно, без задних ног в теплой постели.

И тут что-то смутное, неопределенное встревожило меня. Будто своим отъездом я нарушал какой-то негласный, но непременный уговор. Едва ли не померещилось, что может вернуться Дина. Это, конечно, была полная чепуха. Дина сейчас едва-едва подъезжала к Петрозаводску. И впереди длинные-предлинные четыре дня. Так что лучше всего — уехать.