Василий Ермаков - Мотив

— А ты знаешь, — напряженным голосом заговорила Дина. — В городскую библиотеку опять вернулась твоя знакомая. Так что поспеши записаться обратно…

Я сжался, стараясь не выдать, что уже встречался с Настей. Дина мельком покосилась на меня, и мне показалось, что она догадалась обо всем. Но сейчас как будто ей было не до меня, не до моих переживаний. Что-то беспокоило ее, неловко ей было, неуютно. Ей надо было, наверно, высказаться, но она стеснялась, и это томило ее. А как ей помочь, как вызвать на откровенность, я не знал, и поэтому молча ждал, что последует.

— А на митинге мне стало стыдно, — потупясь, снова заговорила Дина, валенком загребая мелкую, как пудра, снежную пыль на дороге. — Я воображала, как, выслушав все обличения, встану и защищу вас. Так красиво это себе воображала. А вы сами не дураки. Галка-то…

— В нее Юрка влюблен, — зачем-то сообщил я.

— Пожелаем ему удачи… Нехорошо мне, конечно. Но так хотелось пострадать за правду!.. А ты знаешь, о чем я вдруг подумала на митинге?.. О Лене-Боровке… Мы все отталкиваем его — Боровок и Боровок!.. А как его настоящая фамилия — знаем? Так почему же мы ждем от него хорошего, коли сами к нему так относимся?.. Ну злой, необразованный… А может, у него и не было возможности образовываться-то — об этом мы подумали?..

Мне показалось, Дина действительно может пожалеть Леню-Боровка, попытаться изменить его к лучшему.

— Леню-Боровка жалеть! Ф-фу!..

— Как ты не понимаешь? — с досадою вскричала Дина, полоснув меня нетерпеливым и почти презрительным взглядом. — Он же кругом замороченный! Не знает, к кому приткнуться, не соображает, как хорошему служить по-хорошему… Неужели тебе э т о не ясно?

Я был сбит с толку ее возбуждением, исступлением даже. Не хватало какого-то крохотного шажка, маленького усилия, чтобы понять ее.

Две женщины пересекли наш путь, когда мы вошли на Больничный остров. Это были Нина Петровна и Марина — отчества я не знал, — приехавшие из Ленинграда ухаживать за опасно заболевшим Данилой Петровичем. Миновав галантерейный магазинчик, они направились к двухэтажному корпусу, в котором лежал Данила Петрович. Из корпуса вышел Полуянов и, поравнявшись с женщинами, заговорил с ними. По их жестам я старался определить, какие сведения о больном излагал военрук. Мы все знали мнение лечащего врача, что Данила Петрович может встать на ноги — физические ресурсы далеко не исчерпаны, — но психические возможности — увы. Больной, кажется, ничего не хочет от этой жизни.

Дина свернула на мостки к своему дому. Она шла легко и быстро, вся собранная, вся напряженная… И неожиданно я увидел ее такой, какой она должна была стать лет через десять — пятнадцать…

И в этот момент во мне опять зазвучал тот самый — светлый и торжественный — мотив, который время от времени навещал меня в трудные дни моей усложняющейся жизни. В этот раз он звучал предвестием какого-то прозрения…

1976 г.

Ленинград

Зазвенел телефон. Следуя прочно укоренившейся во мне привычке не суетиться ни при каких обстоятельствах, я испытал терпение того, кто ждал сейчас на другом конце провода добрым десятком секунд, после чего снял трубку.

— Узнаю стиль Гарика, — донесся до меня нарочито любезный голос тети Нади. — Ну и как? Ты доволен своей дурацкой выдержкой?

— А вы полагаете, мы дежурим возле телефона? — вопросом на вопрос ответил я и подождал, как отреагирует тетя Надя. Она, представьте себе, молчала, и я прикинул, что бы это могло означать. В голосе тети Нади, звучном и напористом, чувствовалось возбуждение. Такое, какое, наверно, сродни тому, которое испытываю каждый раз я сам, упираясь ступнею в колодку старта.

— Как учишься-то? — небрежно поинтересовалась тетя Надя.

На дворе заканчивался август — золотой, теплый. Давно уже покончены были все счеты с десятилеткой, а неделю назад я успешно завершил вступительные экзамены в ЛЭТИ имени В. Ульянова (Ленина) и даже успел записаться в легкоатлетическую команду института, но все это прошло мимо внимания тети Нади. И чтобы не сбивать ее с наезженной колеи, я бодро гаркнул:

— Отлично!

Тетя Надя неважно воспринимала тот факт, что я имел наглость учиться не хуже, а может, и лучше хваленого ее сына Бориски. Это осталось у нее с тех времен, когда мы жили еще беднее их. Она помолчала, уговаривая себя, должно быть, стоически отнестись к услышанному, затем велела мне передать трубку матушке моей. Ее тон не понравился мне.

— Скажите «пожалуйста», — вежливо, но твердо предложил я.

— Это что еще за фокусы? — возмутилась тетя Надя.

— Вежливыми полезно быть даже с телеграфными столбами, — ее же любимым выражением возразил я.

— Пошел ты к черту! — вспылила тетя Надя.

— Иду, — отозвался я и положил трубку. Но от телефона не отошел, знал, что он заверещит снова. Я поиграл левой бровью, мимолетно потрогав при этом левый висок — придал лицу задумчивое — потустороннее — выражение. Зеркало, висевшее над столиком с телефоном, утвердило меня, что я очень похоже изобразил тетю Надю. Восемьдесят лет провисело это зеркало в лифте нашего дома, и бог знает скольких людей, сколько обликов отразило за свою долгую жизнь. Когда лифт ломали, заменяя его агрегатом современной конструкции, мама выменяла зеркало у рабочих на две бутылки водки. Забранное в специально изготовленную раму, оно неизменно восхищало наших гостей: кто бы ни отразился в нем, всякий казался себе стройнее, чем был на самом деле.

Телефон зазвенел. Я поднял трубку.

— Опять ты? — холодно сказала тетя Надя. — Ну хорошо: пожалуйста. Тебе полегчало?

— Вельми, — одним из любимых словечек тети Нади ответил я и позвал матушку мою. Она выплыла из большой комнаты в облаке расчесанных, но еще не собранных волос, в струящемся шелковом халате до пят.

Два шага, и я в своей комнате за столом, заваленным разной чепухой. Вот уже около трех недель собирал я из этой чепухи цветной телевизор. Аппарат жутко трещал, отфыркивался едким дымом, один раз так долбанул током, что дух из меня едва не вышиб, а выдавать изображение и звук не желал ни в какую.

Краешком уха я прислушивался к телефонному разговору, по вопросам и ответам мамы пытаясь догадаться, о чем говорила тетя Надя. Покладистость и терпение, так не свойственные ей, и которые тем не менее она только что проявила, наводили на мысль, что стряслось что-то, произошло такое, что потребовало срочного совета или вмешательства матушки моей. Но что могло случиться? Может, Бориска опять неудачно спекульнул джинсами и милиция замела его? Или дядя Алексей ушел от тети Нади к своей стюардессе? А если что с Настей?.. Не дай бог! Пусть с Бориской, пусть с дядей Алексеем, только не с Настей…