Роберт Уоррен - Воинство ангелов

— Нет! — выкрикнула я. — Это не из-за него! Я ненавижу его!

И я зарыдала.

— Слушай, — сказал Хэмиш. — Пусть он поступает как знает. Пусть отправляется на все четыре стороны. Я дам ему двуколку. Только пусть сюда больше носу не кажет. Если у него хватит трусости так и не взяться за пистолет.

Он окинул Чарльза долгим взглядом.

— Думаю, что трусости у него хватит, — сказал он.

И Хэмиш попросил меня позвать снизу Тома Симпкинса, большого, грубоватого, рыжеволосого и краснолицего парня лет двадцати двух-двадцати трех, вихрастого и всклокоченного. Хэмиш вежливо попросил его заложить двуколку и отвезти мистера Приер-Дени в усадьбу Бойда, потому что, как объяснил Хэмиш, там его здоровье быстрее пойдет на поправку.

Том Симпкинс искоса поглядел на Чарльза, но сказал без улыбки:

— Да, сэр, будет сделано.

Лицо Чарльза было все еще мокрым от пота.

После отъезда Чарльза Хэмиш заперся в своем кабинете. Я же прилегла, так как чувствовала себя ужасно.

Мы кое-как поужинали чем-то подгорелым, не обращая на еду ни малейшего внимания.

Потом мы уселись на веранде и долго молчали, глядя, как над черным лесом всходит луна. Прислонясь к плечу Хэмиша, я чувствовала, что дрожу.

— Холодно? — спросил Хэмиш, согревая мне руки.

— Нет, — сказала я. — Знобит что-то.

Он опять помолчал, потом с трудом выговорил:

— Наверное, я плохо поступал с тобой, Мэнти.

Я ничего не ответила на это, но даже тогда, гадая, что он имеет в виду, и греясь в тепле его больших сильных ладоней, ощущала, как растет внутри сиротливое и отдельное от меня тайное чувство превосходства.

Ну почему, почему люди так устроены? Почему внутри, в самом темном уголке души таится и холодно смотрит на мир некто, кого ты искренне не считаешь собой? А может быть, это все-таки ты и есть, хотя от догадки этой и веет холодом?

А может быть, лишь я одна такая, и никто, никто на меня не похож?

И возможно ли мне перемениться, стать другой, или так будет до самой смерти?

А теперь, когда я вспоминаю эту минуту, в памяти возникает и другая, из давнего детства в Цинциннати, когда отец, не оценив моей попытки спасти его душу и в придачу смутив и огорчив меня нелепой ссорой в ресторане, сидя возле моей постели просил у меня прощения. Робкие и грустные его слова пробудили во мне то же тайное чувство превосходства.

Чувство это испытывала я и сидя с Хэмишем на веранде, но испытывала его молча, так и не признавшись в нем и ничего не сказав Хэмишу.

Наконец Хэмиш заговорил опять.

— Да, наверное, я плохо поступал с тобой. — Он помолчал, поерзал в кресле. — Видишь ли, я с самого начала знал, что из этого выйдет. И я дал этому случиться.

После новой паузы он заключил:

— Вернее, я своими руками это и сотворил!

— Что сотворил? — спросила я, хотя, по-моему, и знала ответ, но спросила из желания услышать ответ от него, из желания, чтобы он подтвердил это приятное мне преимущество, это ощущение себя маленькой, слабой, обманутой и бесконечно дорогой.

Услышав мой вопрос, он, покачнувшись, встал и теперь стоял в лунных лучах, глядя на меня взглядом, в котором, как мне показалось, мелькнула укоризна. И слова его прозвучали укоризненно, с проницательной укоризной.

— Зачем ты спрашиваешь? — проговорил он. — Ты же знаешь, что я имею в виду. Знаешь, что и я знал, к чему все идет, что он сделает, раньше или позже, и чему я не захотел помешать.

И добавил:

— Нет, не просто помешать. Я хотел, чтобы это произошло.

Узнав, что, оказывается, он этого хотел, я почувствовала странное волнение, у меня даже горло перехватило.

— Знаешь, — сказал он, — пока молод, пока растешь, все время пробуешь, испытываешь свою силу, проверяешь ее, гордишься ею. А потом вдруг… — Он осекся и было слышно, как он коротко вздохнул. — …Стареешь. И тогда тебе остается только испытывать свою слабость и смотреть, что из этого выйдет.

На этот раз молчание его было долгим. Он не произносил ни единого слова, и фигура его четко вырисовывалась в лунном сиянии.

— Наверное, мне надо было удостовериться в том, как ты поступишь, — сказал он.

И добавил:

— Но как бы ты ни поступила, я должен был его убить! Нет, я не собирался его убивать заранее, но чувствовал потребность сделать это, чувствовал это глубоко изнутри. — И, опять помолчав, сказал: — Наверное, потому что он был еще молод. Да, он был молодым, и мне хотелось его уничтожить.

И потом:

— Я и уничтожил его. — И после паузы хмуро: — Я раздавил его, а после этого мог и отпустить. Ты попросила меня, и я отпустил. Но знаешь, почему я его отпустил?

Я промолчала.

— Не из-за того, что ты меня попросила об этом. Нет, просто потому, что заставил его стоять здесь, чтобы ты увидела, как пуст он внутри, как пот катится по гладким его щекам, увидела, каков он на самом деле!

А потом:

— Ты ненавидишь меня, Мэнти?

Я не могла понять, что чувствую. Кажется, это был страх. Я знала Хэмиша Бонда уже давно, но для меня он оставался лишь грузной фигурой, голосом, теплой уютной тяжестью в ночи, тяжестью, наваливавшейся на мое тело. Он был нереален, был как бы сновидением, увиденным мною сновидением — непреложным, неотвязным, от которого не уйдешь и не захочешь уйти.

И вот теперь внезапно показались очертания реальности. В грузной фигуре, в этой тяжести обнаружилось нечто, о чем я не подозревала, что-то происходило в ней, разворачивалась потайная темная пружина, и происходившее было страшно, как страшно всякое обращение к реальности.

А еще это страшно и по-другому. Ведь если Хэмиш Бонд был всего лишь затянувшимся сновидением, то мне внезапно предстояло узнать, что и я сама была для него сновидением, грезой наяву, чем-то существующим лишь для него и в его воображении. И значит, я была ничем, одиноко маячившим в пустоте, в самой ее середине. Как будто вернулся давний мой кошмар: я в пустыне, и горизонт убегает, и пространство разбегается во все стороны.

— Знаешь, — проговорил он, — я скажу тебе кое-что и похуже. У меня было безумное желание, чтобы ты сделала то, чего ты не сделала.

И потом:

— Нет, не я хотел, чтобы ты это сделала, но что-то внутри меня хотело. Знаешь, — продолжал он, — это похоже на то, когда хочешь чтобы случилось самое худшее и освободило тебя.

Я слышала, как он дышит.

— О Мэнти, — вдруг вырвалось у него, и это был почти стон, как в тот раз, когда он впервые обнял меня, твердя мое имя. — О Мэнти, — повторил он, и в голосе его были слезы, — ну разве не ужасно, что человек может чувствовать такое?

И нежданно сердце мое переполнила нежность. Я вскочила и, сжав руки Хэмиша, принялась их целовать. Эта нежность, жалость или чувство сродни ей застигло меня врасплох, и мне вспомнился бедный Сет Партон в гостиной Терпинов в Оберлине и как снег таял на его волосах.