Роберт Уоррен - Воинство ангелов

Он поднял голову, прислушался, а потом сказал:

— Скоро все кончится. Генерал Ловел готовится к эвакуации. А люди все надеются на что-то, верят в неприступность фортов.

«Фортов» он произнес презрительно, словно выплюнул это слово. Потом он поднялся с кресла и, опираясь на палку, вытянул шею, опять прислушиваясь.

— Ты хочешь, чтобы победили они, — сказал он.

Ошеломленная, я не могла выговорить ни слова.

— Разве я не прав? — допытывался он.

Я чувствовала себя словно загнанная в ловушку этим постыдным допросом.

— Не прав? — опять повторил он и подался вперед, с жадностью ожидая моего ответа. Так и не дождавшись, он сказал: — Я тебя не виню. Как винить тебя после всего, что выпало на твою долю? После продажи на торгах и всего остального. — Он помолчал, наклонил голову. — Всего остального, — повторил он. — Включая меня.

Он передернул плечами. Потом сказал с хмурой задумчивостью:

— Надо было мне тебя на Север отправить.

Эти слова внезапно вернули мне дар речи и вместе с ним пробудили в душе тоску.

— Почему вы не поехали со мной на Север! — воскликнула я. — Мы поехали бы вместе, вдвоем!

Он глядел на меня изумленно, непонимающе.

— Почему? Почему? Если вы меня любите!

Никогда до этого, даже в самых потаенных мыслях своих, я не называла то, что было между нами, любовью. Временами он произносил это слово, но только изредка и как-то вскользь, смущенно, давая ему будто невзначай проскользнуть среди других ласковых слов. Теперь же слово это вырвалось у меня, и я не поверила собственным ушам. Вначале, изумленная, я почувствовала даже некое облегчение, но при этом у меня даже дыхание перехватило, словно я резко вынырнула на поверхность. И тут же меня охватило чувство вины. Но в чем же я виновата? В чем? — хотелось мне выкрикнуть в лицо обвинителям.

Молча слушала я дальние выстрелы, глядела на неподвижное пламя свечей в подсвечнике.

Потом я поняла, что и Хэмиш слушает их.

— Так ты хочешь, чтобы они победили? — опять требовательно спросил он.

И после того как я опять не ответила, он спросил вновь, на этот раз со сдерживаемой яростью:

— Разве не так? Разве не так?

— О, что вы от меня хотите! — в сердцах воскликнула я, и глаза мои наполнились слезами.

Он отвернулся от меня, поднял голову, прислушался к дальнему рокоту орудий.

— Что я хочу от себя самого? — спросил он наконец.

Этой ночью лежа в постели Хэмиша рядом с ним, спящим, я горько плакала. Я стала думать, неужели правда мне хочется, чтобы победил противник? Мысль эта вызывала ужас, глубокий, смутный ужас.

Но и охваченная ужасом, я понимала, и мне это было совершенно ясно, что странным, причудливым образом страх этот сопрягается с картиной негров на плантации, негров, корчащихся под ударами бича. Бич щелкал в вечереющем воздухе, и головы рабов опускались, склонялись долу, как колосья на ветру. Но вот одна из голов приподнялась, и я увидела горестный и обвиняющий взгляд старого Шэдди. Взгляд этот был устремлен прямо на меня. И вот тут-то я заплакала. Я плакала от одиночества, оттого, что чувствовала себя в ловушке.

В ночь на 23 апреля Фаррагут штурмом взял форты, как игрушки опрокинув все выстроенные нами укрепления, и двинулся к Карантину, где весь следующий день зализывал раны, поджидая помощи сухопутных войск.

Генерал Ловел, руководивший обороной Нового Орлеана и собственными глазами видевший триумф противника, насилу смог уйти на своем катере обратно в город.

Новость эту мы узнали утром, и сопровождалась она звоном дверного колокольчика и громкими криками в нижнем холле. Хэмиш спустился вниз в халате и, тут же вернувшись, начал одеваться.

Когда он был еще в холле, я, перегнувшись через перила, увидела, как он сунул в карман пистолет, после чего удалился вместе с зашедшим за ним членом комитета обороны.

Я удивилась, зачем ему понадобился пистолет? Неужели еще предстоит последнее сражение? С пистолетами против огромных черных кораблей за мысом?

Теперь можно было различить вдали сухие хлопки выстрелов, а потом раздался хриплый, скрежещущий рев орудий; возле причалов звук этот нарастал. Потом в небо взвился первый столб черного дыма, дым этот растекался по ясному весеннему небу, и когда он поднялся выше соборного шпиля, дальний рев орудий стал еще яростней и оглушительнее, а визг и скрежет превратились в глухой и низкий грозный рокот. Я заметила, как ярко блестит золотой крест на соборном шпиле, как четко вырисовывается он на фоне неестественно темных клубов дыма.

Потом вверх поднялись новые столбы дыма, еще и еще. Нижний край этой дымной черноты вздувался и вихрился, его окаймляла тонкая полоска пламени. Подняв вверх взгляд, я увидела солнце, казавшееся очень маленьким и янтарно-желтым, с трудом пробивающимся сквозь черную сажу небосклона.

Долли вбежала ко мне в комнату, и мы вместе стали глядеть с балкона вниз. Долли тяжело дышала, запыхавшись.

— Все горит… — бормотала она, возбужденно тараща глаза, — …и сгорит дотла, как в Писании сказано. Вот оно светопреставление, по слову Господню!

— А они… — я запнулась, не зная, как назвать противника, — они уже здесь?

— Солдаты-то? — переспросила Долли, потом сама же и ответила: — Нет, это еще не янки, их здесь нет, это наши поджигают.

Она наклонила к плечу голову, прислушиваясь к дальним орудийным раскатам. Потом сказала задумчиво, как опечаленный наказанный ребенок:

— Вот бы и мне туда…

Хэмиш вернулся лишь к вечеру. Растрепанный, весь в саже. Толпа, объяснил он, первым делом стала жечь корабли на причале. Они поджигали суда и отправляли их дрейфовать вниз по реке.

А потом только принялись за хлопок. Миллионы долларов полетят к черту. Поджигают хлопок с таким видом, словно делом заняты. Он помолчал, потом сказал:

— Хлопок!.. Подумать только.

А потом:

— Форты и хлопок — это им доступно, в это они верят.

И еще:

— Надо же людям во что-то верить…

Но корабли и хлопок были только началом. Ощущение предательства и ярость перешли в повсеместную и радостную жажду разрушения. Народ штурмовал питейные заведения и бакалейные лавки. Начались грабежи, но грабежи эти были странными, дикими: хватали что ни попадя, как казалось, ради одного удовольствия схватить. Дальше — больше. Солдаты Ловела, которые могли бы восстановить порядок, готовились к эвакуации. Охрана, не внушавшая толпе ни малейшего почтения, была рассеяна. Неистовство толпы к вечеру достигло апогея. С наступлением темноты начал полыхать огонь, и пламя пожаров вздымалось высоко в небо.

— Если Фаррагут не поторопится, — говорил Хэмиш, — он придет к пепелищу.

Как-то раз к Хэмишу после обеда зашел его коллега по комитету. Они заперлись в кабинете, а я засиделась на балконе, наблюдая за полыхавшими в темноте пожарами. Ко мне опять присоединилась Долли — посмотреть с места с хорошим обзором.