Роберт Уоррен - Воинство ангелов

Затем он сказал:

— Красивая она была женщина, насколько мне помнится. Да, наверное, так оно и было. До тех пор, пока в ее черных глазах не зажегся этот дикий огонек безумия. И рот не стал кривиться и подрагивать во время этих ее речей. А бывало рот ее дергался и когда она молчала. И тогда я глядел на нее и как будто слышал эти слова, хотя с губ ее не слетало ни звука.

А потом он сказал:

— Я и сейчас их слышу.

— Как вас зовут? — спросила я. — Как вас зовут по-настоящему?

— Агломеклоха-беседа — вот как они меня называли. — Он коротко хохотнул, издал горлом странный сдавленный звук, мгновенно оборвавшийся. Знаешь, что это значит? — спросил он.

— Нет.

— Капитан, который сперва бьет, а потом начинает беседу, вот какое прозвище я получил. — Он опять хохотнул и добавил: — Что ж, в то время я таким прозвищем гордился.

И еще сказал:

— Должен же человек гордиться чем-нибудь…

И опять уставился в потолок. Издали донеслись какие-то крики.

— Как вас зовут? — настойчиво спросила я.

— Не важно, — ответил он, по-прежнему не сводя глаз с потолка. — Это было так давно…

Я рывком села в кровати. Ухватив его за плечо, тряханула его.

— Но я должна это знать! — отчаянно выкрикнула я. — Неужели вы не понимаете? Я должна знать!

Казалось, он не обратил внимания ни на то, как я трясу его за плечо, ни на мой отчаянный крик. Но после минутной паузы он сказал:

— Хинкс. Алек Хинкс. Так меня звали.

Я повторила про себя это имя. Оно звучало странно. Потом я повторила его вслух — шепотом, — мне надо было услышать его из моих собственных уст.

— Забавно слышать, как ты его произносишь. Сколько лет уже прошло, как я не слышал его. Словно чужое, словно я никогда не видел этого человека или он давным-давно умер.

Он приподнялся на локте.

— Нет, — сказал он. — Я неверно тебе объяснил. — Он помолчал, глядя на меня. — Сейчас скажу, как это на самом деле. Словно мы не одни, словно мы вот лежим с тобой в постели, ты и я. А еще с нами третий. Словно он тоже тут лежит и смотрит на нас. И каждый мой вздох словно он делает со мной. А когда я протягиваю руку, — протянув руку, он тяжело опустил ее мне на грудь, — он тоже тянет к тебе руку.

— Хватит! — воскликнула я, вздрагивая под его рукой.

— Ничего не поделаешь, Крошка Мэнти, — негромко сказал он, — ничего не поделаешь, если дела обстоят так, а не иначе.

Я заплакала от горестного, непонятно чем вызванного чувства. Плакала я молча, слезы тихо струились по щекам, как это бывает у глубоких стариков, плачущих легко и беззвучно.

Он, наверное, не знал, что я плачу. Откинувшись на подушки, он глядел в потолок.

— Балтимор, — произнес он. — Я родился в Балтиморе.

— Балтимор, — повторил он, помолчав. — Неплохое место для мальчишки. Если бы не то, что там было.

— А что? — спросила я. — Что там было?

— Что там было, — повторил он. — А если бы этого не было, если бы все случилось иначе, то и ничего другого не было бы.

И после напряженной паузы:

— Нет, наверное, все равно было бы. А вся разница была бы в том, что сейчас я лежал бы поздней ночью в какой-то другой постели и другом городе, и какие-нибудь другие кретины буйствовали бы внизу, и поджигали что ни попадя, и орали, блики плясали бы на каком-нибудь другом потолке. А я все равно лежал бы и смотрел на них.

Он замолчал, и я почувствовала, как его рука ищет меня.

— Дай мне руку, — сказал он.

Я повиновалась.

— О Мэнти… — произнес он.

Издали опять донеслись громкие вопли.

— Кретины, — сказал он. — Идиоты проклятые…

И потом:

— Завтра. Завтра они поднимутся по реке. Весь их флот, корабли — все черное: и корпус, и рангоут, орудийные порты… Они будут плыть друг за другом, строем…

— Да, место для мальчишки было вовсе не плохое, — проговорил он. — Корабли и верфи, и все, что там происходило. Тогда ведь шла война и…

— Война? — удивилась я.

— В тысяча восемьсот двенадцатом году дело было, — пояснил он, — тогда была заварушка с англичанами, а я был уже большой, чтобы бегать и смотреть на военные корабли. Тогда клипера возле самого берега стояли и можно было их отлично разглядеть, всю их оснастку — посадка низкая, а сами суда синие или желтые, или зеленые с черным бархоутом и дифферентом, или все целиком черные, и все такое красивое — и линия кормы и борта, и бушприт, и такое диковинное: мачты скошены, корпус — само изящество — и топсель, и рангоут, и судно такое чуткое, кажется, плюнь не так — и оно перевернется. Но при аккуратном обхождении, когда подойдешь к нему с душой и нежностью, все на нем будет отзываться, как струны у скрипки, дрожать под твоими пальцами. У меня тоже была такая яхта из Балтимора — «Милашка Сью», так она называлась, но это уже потом было, через много лет, после войны то есть.

А в то время я был всего только мальчишкой, и в первый год войны они переделывали лоцманские суденышки под военные корабли: пушку поставят — Длинного Тома на лафете или шарнирном соединении, а для команды уже и места нет, как сельди в бочке. Это потом только, когда мы англичан маленько поприжали, стали строить корабли побольше, чтобы можно было на них повернуться.

Я про корабли тогда знал все-все, до последней мелочи: и название каждого, и все про такелаж, и водоизмещение, и мидельное сечение, и где какие орудия устанавливают, и про транцы и подводные части кормы.

Я то и дело удирал на море, там было здорово и не хотелось думать о том, что будет дома по возвращении.

Но я знал, что дома будет мать в кресле с драной обивкой, кресло это, как она говорила, было вывезено еще из Южной Каролины; мать вонзит в меня свои черные глаза и спросит, где я был. Но прежде чем я открою рот, чтобы ответить, она воскликнет: «О я знаю, где ты был!» — и, прижав руку ко лбу, на секунду откинется в кресле и закроет глаза. Потом скажет: «Да, да, мама знает! Знает, что тебе плевать на все, что ей дорого, что ты только и мечтаешь, как бы улизнуть туда, где люди грубы и вульгарны!»

Глаза ее зажгутся блеском, и мне опять покажется, что я слышу, как внутри нее лопаются какие-то сжатые, как пружина, струны, и она скажет: «Иди, иди к своим дружкам-грубиянам! Поверни нож, который ты всадил в мое сердце! Посыпь соль на мои раны! Помучай еще свою мать, которая ради тебя спустилась в эту преисподню! Посмотри на нее, во что она превратилась, как унижена!»

Она кинется к своей старой служанке-негритянке и, уткнувшись ей в плечо, воскликнет: «Вот, тетушка Мэтти, она знает, хотя бы она знает, какое это для меня унижение. Потому что она тоже жила в Бакхэмптон-Мэноре и любила меня».

Мать моя была из Бакхэмптонов и забыть об этом не давала никому и никогда. Бакхэмптоны из Бакхэмптон-Мэнора, усадьбы, сожженной тори. Да, она тоже принесла жертву на алтарь свободы. Но смотрите, как отплатила ей свобода! Теперь у нее осталась одна покалеченная и полоумная негритянка, это у нее, которая владела тысячью рабов, за счастье почитавших ухаживать за ней и предупреждать малейшее ее желание!