Роберт Уоррен - Воинство ангелов

А над береговой линией — другая, джунгли. Другая линия была зеленой с лиловатым оттенком.

Картина эта повторялась на всем побережье: линия прибоя, кипенно-белого на отмели, потом тихие воды лагуны, береговая линия и над нею — джунгли. Иногда берег гористый, как в Уиде. Мы бросали якорь на некотором отдалении от берега. Крумен — так они зовутся — парни в красных шапках наподобие чепцов и белых штанах вроде подштанников, страшные такие, помесь крокодила с привидением — выходили на веслах в море, брали нас в лодки и отвозили на берег. Прибой убийственный — дух захватывало от этого буйства волн. И акулы кругом кишели, как сельди в бочке, голодные, злые, и пасти у них, как адские врата. Но эти крумен доставляли нас на берег целыми и невредимыми. И тогда на берегу начинался шум, нас окружали негры — уже не крумен, а из факторий, молодые и старые, большеротые, с руками и ногами как на шарнирах; все они галдели и вились вокруг нас, лишь два-три из них не приближались, а оставались сидеть на ошкуренном и белом, как выбеленная кость, бревне, с опущенной долу головой и устало свесившимися руками, мрачные, как стая сарычей, присевшая отдохнуть в жаркий полдень.

А потом нас вели в поселок с хижинами — тростниковыми или глиняными, крытыми пальмовыми листьями или чем-то наподобие этого, и с домом начальника, кажется, монго , или уже не помню как, кто там у них был главный, и старый форт, сложенный из глины, если укрепление было действительно старым, с пушками, чьи стволы были забиты черт знает чем или проржавели насквозь, но из пары-другой орудий все-таки можно было ухитриться дать залп, произвести салют. Больше пушки эти ни на что не были годны, да и нужды в них никакой не было — не против же ниггеров их применять! Потому что торговцев живым товаром ниггеры любили. Любили, как любит младенец свою мать за ее сладкую титьку. Ведь торговцы привозили им их любимый ром! Говоря о любви, я, конечно, не имею в виду негров, которых продавали.

Их держали в особом бараке подальше от берега. Прочная изгородь из жердей, врытых очень глубоко, чтобы и мысли не возникло их подрыть, и оплетенных железной проволокой. Тростниковый навес от солнца, у ворот сторожевые будки. А внутри перегорожено, чтобы отделить мужчин от женщин, и по ночам оттуда доносятся дикие звуки — не то на собачий вой похоже, не то на стоны. Страшно подумать о том, что там внутри около тысячи негров друг на дружке и под замком!

Нет, их кормили. Если еды хватало, конечно. Но когда британский крейсер стоял на рейде, не пропуская суда в факторию и на море развевался черный флаг-предупреждение, корабельный груз оставался невостребованным и товар накапливался сверх всякой меры, а отпустить невольников было невозможно. Как отпустить тысячу вопящих и голодных, как волки, дикарей в мирный поселок, где жители только о роме и помышляют? Нехорошо это, можно даже сказать, не по-христиански.

Наше судно было первым, проникшим в факторию после прорыва блокады, и я видел тела мертвецов на отмели в лагуне. Женские тела обычно плавают лицом вниз и задом кверху, как самой толстой частью, а мужские — те наоборот, лицом вверх, словно в небо смотрят.

Акулы и другие хищные рыбы к тому времени наелись до отвала и мертвецами не интересовались — отпихивали их носом.

Ну а одолев прибой и выгрузившись на берег, можно было заняться торговлей. Начальник, монго , или кто там был главный, выходил тебя встречать. Оказывал всяческое гостеприимство. У него был и ром припасен, и бренди, и кларет, и если он был побогаче и помогущественнее, кларет ты пил марки «марго» не моложе тебя самого, кларет того года, который надо, а бренди и того старше. Потом он приглашал тебя сыграть с ним в карты или кости. И женщины у него водились. У настоящих царьков побережья вроде Да Сузы или Большого Ча-Ча в Уиде, или Дона Педро бывал целый гарем — женщины всех цветов кожи, рас и национальностей, на любой вкус.

Но вообще женщины там, прямо сказать, незавидные. И все из-за скверного климата. Потому те, кто поплоше, довольствуются полуарабками какими-нибудь или бушменками из джунглей, наскоро обмытыми в морской воде.

Но из моего рассказа можно заключить, что к тому времени я уже был судовладельцем. Нет, до этого мне предстояло прожить еще шесть лет. И послужить на чужих судах. На «Решимости» — это был не клипер, а старый фрегат водоизмещением в двести восемьдесят тонн, перевозивший шестьсот двадцать пять рабов. Люди были скучены на нарах в трюме. Было так тесно, что спать рабам можно было только на боку, уперев коленки в подколенные выемки соседа — как складывают ложки. Из женщин, правда, кое-кто спал на палубе отдельно. Я тоже порой проводил ночи на палубе с кем-нибудь из невольниц. Да, сознаюсь, это было. Надо мной сияли звезды и небо загораживал топсель, надутый попутным ветром, и я думал о матери и о том, как оставил ее и как изумленно она приоткрыла тогда рот в форме буквы «О», и я говорил себе: «Что ж, надеюсь, теперь ты получила что хотела!»

Потом я ходил на португальском паруснике и поклялся тогда, что ноги моей больше не будет на португальских судах. И когда я обзавелся собственным парусником, я поклялся, что буду содержать его в чистоте.

И я сдержал клятву. Правда, спали невольники все-таки на нарах, но помещение было попросторнее, а днем все по очереди, партиями прогуливались по палубе и даже танцевали там. Я окатывал их морской водой из шланга. Через день нары мыли водой и скребли так, что они были белые, как снег или как очищенный хлопок. Я распорядился, чтобы невольники полоскали рот лимоном, и выдавал им жевательные палочки чистить зубы. Кормил я невольников тем же, чем и матросов, — тушеной рыбой или сухими креветками с пальмовым маслом и бобами, присыпанными молотыми сухарями. Дурного запаха на моем корабле не было. Ни разу я не терпел убытков по этой причине, и разгрузка шла нормально.

А матросы стояли за меня горой. И если случались стычки, все оканчивалось миром.

Шесть лет мне понадобилось, чтобы заиметь собственное судно. Каким образом я его получил? Отнял, вот и все.

Был один шотландец по имени Хэмиш. Обидел он меня крепко — денег законных платить мне не захотел. А я был тогда с ним в доле. Я даже обрадовался, что так вышло. Это развязывало мне руки. Я просто отнял у него судно. А позднее, много позднее, взял и его имя.

Через десяток лет у меня уже было пять кораблей, выстроенных мною или купленных.

Я стал большим человеком. Большим настолько, чтобы, когда пожелаю, мог оставлять дела и отправляться в Париж и жить там жизнью благородного джентльмена. У меня и знакомства там были, в том числе и с людьми известными.

Может быть, на деле не очень-то чистом, но я выбился в люди. На меня работали шкиперы, и агенты, и клерки. Пакгаузы мои ломились от товаров — топоров и чайников, ножей и абордажных сабель, и ружей, и мануфактуры, ситцев разных, материй; у негров особо ценилась полосатая, из нее князьки ихние делали себе тюрбаны; гарпунные наконечники и рыболовные крючки, порох в бочонках и бруски железа, генуэзский джин и наш, американский, ром в бочках. Несчастного этого рома — хоть залейся.