Роберт Уоррен - Воинство ангелов

Сорок брусков железа за штуку — вот что стоил нам один невольник, молодой, с крепкими руками и ногами, здоровыми зубами. Или же, что считалось равноценным сорока брускам железа, пять бочонков бренди. И рому, конечно.

Они пригоняли партии из джунглей — длинная, в полмили, вереница, друг к другу ремнями притороченная, прямо за шею. А те, которые поменьше, подростки и женщины, — без ремней. На голове у каждого что-нибудь — слоновая кость, если сделку заключает богач, или ямс, или шкуры какие-нибудь. И по сторонам шагает охрана с ружьями. Торговец, вождь или начальник — негр или араб-полукровка — возлежит на носилках и обмахивается опахалом. Ну и, конечно, музыка, танцы — это если перерыв между войнами.

Потом приступаем к торговле. Но сначала полагается даш — вручить подарки и чтобы рому было хоть залейся. Тогда они продадут кого угодно, родного отца и мать. Я про бедняков говорю. У тех, кто побогаче, для продажи есть пленники, захваченные в набегах, или преступники. А в преступники попасть легче легкого: тронул священное перышко, что лежит на тропинке, — вот и преступник. Даже если не знал, что оно священное.

Что ж, не я создал этот мир таким, каков он есть, сказал я себе. Испокон веков так уж у них заведено — враждовать и драться, резать друг другу глотки и пить кровь, точно это сливки, и рубить головы направо и налево в войне за какую-нибудь глиняную крепость или фетиш, который не что иное, как изображение мужского члена, и вешать людей вниз головой, как свиней на бойне, чтобы почтить предка, а когда англичане захватывают твой товар и освобождают невольников, недели не пройдет, как глядишь, они уже опять проданы за ливерпульские ружья или ланкаширское полотно, а если невольники попадают в Либерию, цивилизованную страну, которую мы там основали, эту страну свободы, то черные сыны свободы сами же и передают своих черных братьев торговцам, которые уже ждут на границе. Все это чистая правда, до которой никому нет дела. Пусть попробуют сказать, что это не так, и поэтому, когда ты увозишь их оттуда за пять тысяч миль на хлопковые плантации, ты оказываешь им великую милость. Если, конечно, можно считать милостью спасение человеческой жизни.

Да что там, Господь только спасибо скажет, если затопить к чертям весь этот континент. Он, конечно, эту землю создал, но потом жизнь там не заладилась. Вот что говорил я себе тогда.

А еще я говорил, что не от меня это все пошло, не я научил их кровожадности. Поэтому что поделаешь. Сами же и виноваты. И все-таки я беспрестанно думал о том, во что я превратился, и просыпался среди ночи.

Но и проснувшись, все равно потом уснешь.

Крики на улице и в порту стали громче, слышнее. Я сжала руку Хэмиша, стараясь не очень-то задумываться обо всем, что он рассказал. Потому что стоит задуматься, и непонятно станет, что за руку сжимаешь ты в своей руке, а отпустить ее нельзя, того и гляди понесет тебя куда-то и не удержишься.

— Послушай только, — сказал Хэмиш.

И потом:

— А может, Господь спасибо скажет, если и нашу страну затопить всю целиком — от Мэна до Техаса. Наверное, я и сейчас еще промышлял бы там, если б не отправился тогда вглубь от побережья. Промышлял бы, конечно, в том случае, если б меня не убила малярия или англичане не вздернули бы на виселицу. Но я отправился поглубже.

Дело в том, что я никак не мог загрузить три корабля. Рыскал по всему побережью. Даже в Уиду заходил. И не мог раздобыть невольников, никого, кроме совсем слабых, больных и увечных, годных разве что на корм акулам.

Вот подождите, начнутся войны, объяснили мне в Уиде, а то сейчас не время.

— Но воевать — это же не картошку сажать, — возразил я желтолицему португальцу с золотыми серьгами в ушах и в кружевной рубашке.

— Король будет воевать тогда, когда наступит время, — сказал португалец.

— Думаю, мне стоит повидаться с этим королем, — заметил я. — Он хоть и король, но невольниками все же приторговывает, а значит, и родную мать продаст. А у меня три посудины пустые в заливе стоят со смотанными парусами, а матросы совсем обленились.

Португалец пожал плечами. Он был здесь старожилом, а возможно, и родился здесь от какой-нибудь местной негритянки. К королю он, во всяком случае, относился с большим почтением.

— Король в Агбоме живет, туда идти и идти.

Я снял с «Милашки Сью» трех матросов-добровольцев, польстившихся на добавочные деньги, дал им столько оружия, сколько они смогли унести, приготовил даш для короля — бренди, бусы, кресло-качалку, дамский бальный веер из перьев розового цвета и пару-другую шелковых полосатых рубашек, сколотил группу проводников-носильщиков и приготовился в дорогу.

Накануне вечером ко мне пришли двое. Вид у них был не то оголодавших, не то больных малярией — кожа да кости в черных сюртуках. Оказалось, это веслииты, проповедники-миссионеры. Они хотели, чтобы я взял их собой к королю.

— Что вам там надо? — поинтересовался я.

Они ответили, что станут проповедовать ему Евангелие и убеждать отказаться от работорговли и кровавых жертвоприношений.

— Лично я в кровавых жертвоприношениях неповинен, а работорговлей занимаюсь, и занимаюсь по-крупному, если извините мне, конечно, столь нескромное признание. Вы все еще не отказываетесь от намерения идти со мной? Не боитесь запачкать рук?

Миссионеры обменялись растерянными взглядами. Потом один из них все-таки выдавил согласие.

— Так и быть, — сказал я.

Они спросили, какова будет плата.

— Слушайте, — сказал я. — Я доставлю вас к королю в целости и сохранности, без единой царапины, раны или шишки. Все, что я попрошу взамен — это молиться за мою бессмертную душу.

И знаешь, что сделал один из этих недоносков? Поглядел на меня так серьезно, важно и говорит: «Брат мой, каждый день я стану поминать тебя в молитвах утренних и вечерних и обращать к Господу страстную мольбу открыть тебе глаза, чтобы дух твой успокоился в бесконечной благости Господней».

— Ни много ни мало, — сказал я. — Однако сегодняшнюю молитву твори покороче. Выйдем завтра на рассвете.

С первыми лучами солнца мы уже болтались в чем-то вроде сеток. В сетки эти были продеты шесты, которые и несли на плечах носильщики-негры, длинные такие жерди, от одной негритянской головы до другой протянулись, сверху наискось сине-красная тряпка — навес от солнца, а внизу ты едешь, как в мешке, каждые три шага тебя встряхивают как следует, солнце и сквозь тряпку палит как бешеное, а как честят тебя на все лады, тебя и всю твою родню носильщики, ты, слава Богу, не понимаешь. Оно и к лучшему.

И так семьдесят с лишним миль мимо толстенных могучих баобабов, пальм, стоящих на отшибе, грациозных и легких. Там, где сухо, красная земля поросла травой, высокой, по шею, но то и дело приходится штурмовать маригот , а от топи этой несет как от лошадиной колоды в августе, и цвет у нее точь-в-точь кофейная гуща, а по кромке заросли каких-то папоротников ядовитого цвета.