Роберт Уоррен - Воинство ангелов

Я стоял среди них и смотрел, слушал вопли, следил, как вспыхивает пламя, освещая верхушки деревьев, а потревоженные летучие мыши вьются в этом пламени, и все было похоже на сон. Невозможно было представить себе, что все это на самом деле, но потом я оглядывался, и вид трех матросов с «Милашки Сью» убеждал меня в том, что это правда. Матросы мои были отнюдь не неженки, это были крепкие, видавшие виды парни — это я знал доподлинно, — но тут лица их были белыми, как бумага. И выглядели они похуже тех миссионеров-веслиитов.

Да, это действительно было похоже на сон, сон давний, о котором и думать забыл, а потом внезапно вспоминаешь, и сон оказывается правдой. И понимаешь, что в глубине души ты всегда знал, что так и будет, хоть и не отдавал себе в этом отчета.

Я говорил себе: это не со мной, не я .

Говорил: меня вынудили .

Перед глазами стояло лицо матери в тот последний день, и я говорил: может быть, теперь ты довольна .

С криками они добивали раненых, и тут это и произошло.

Я глядел, как двое амазонок с помощью мужчины-воина разбирали, сортируя, кучу раненых. Нескольких еле дышащих они прирезали. И вдруг глазам их предстала женщина, лежавшая в странной позе: она словно нависала над чем-то, лежавшим на земле.

Широко раскрыв глаза, женщина глядела на воительницу. Женщина была жива, и на земле возле нее лежал младенец. Новорожденный. Я стоял и смотрел.

Амазонки оттащили мать на несколько шагов в сторону и прирезали ее. Я стоял окаменев, не в силах шевельнуться.

Но потом оцепенение прошло. Прошло оно, когда воин, помогавший амазонкам, поднял копье, собираясь воткнуть его в ребенка.

Бросившись к нему, я ухватил рукоятку копья левой рукой, правой же закатил ему пощечину. В это время одна из амазонок сделала шаг к младенцу. Легким движением я оттолкнул ее.

Удивительное дело привычка! Я толкнул ее лишь слегка, потому что как ни крути, она была дамой, а в Балтиморе меня учили вежливости и хорошим манерам. К этой обряженной в крокодилью шкуру старой ведьме-кровопийце, занимавшейся своим жутким ремеслом лет эдак двадцать, я проявлял снисходительность, видя в ней даму! Но дама эта быстро излечила меня от иллюзий. С размаху она ударила меня ножом в правую ногу. Потом съездила по бедру движением сильным и резким. Боли я почти не почувствовал, но отплатил ей сполна — ударил прямо в грудь, этот обтянутый кожей отвислый мешок, тупой стороной копья, не пожалев силы для удара.

Наверное, я и сам тогда немного опьянел от всего увиденного и тоже был обуян жаждой крови. Так или иначе, я стал размахивать копьем, отгоняя от себя двух женщин с ножами. Тут подоспели парни с «Милашки Сью» и разрядили ружья, выстрелив под ноги наступавшим на меня женщинам.

Конечно, всю эту ораву выстрелы не остановили бы, но легкое замешательство они все же вызвали. И тут на помощь мне пришла одна из предводительниц. Она приняла мою сторону, и, как я думаю, известную роль тут сыграло кресло-качалка, поставившее меня в ее глазах чуть ли не вровень с Гезо.

Воспользовавшись минутным замешательством, она отогнала от меня милую парочку, треснув раз-другой прикладом по голове ту самую воительницу, которую я уже оглушил рукояткой копья. Удары были нешуточные — даже несколько раковин отлетело от ружейного ствола, хоть они и крепко держались на засохшей крови.

Потом она подняла с земли черного ребенка и сунула мне его в руки. В совершенном изумлении выронив копье, я принял ребенка. Так я и стоял с ребенком на руках, из ноги моей хлестала кровь, а пожар все еще продолжался, хотя пламя вздымалось уже не так высоко, и слышно было, как попискивают и шуршат летучие мыши во внезапно наступившей тишине, когда все глаза были устремлены на меня, а я, разрази меня Господь, понятия не имел, чего от меня ждут. Возможно, предводительница сочла, что я хочу съесть младенца.

Так или иначе, но женщины присмирели и кровавое побоище подошло к концу. Один из моих матросов с «Милашки Сью» перевязал мне ногу. Первые дни после этого она болела, но терпимо, однако возле Агбома она здорово распухла, а когда мы добрались до Уиды, я уже с ума сходил от боли. Рану мне смачивали каким-то снадобьем, потом присыпали порошком и обвязывали ногу листьями. Это помогало мне как-то терпеть боль.

Судно свое мы загрузили не полностью, и не стоило это всего, что пришлось нам вытерпеть, но все же ушли не пустыми. Двум другим судам я приказал двигаться на юг, сам же взял курс на Кубу. Партию я недоукомплектовал, но мне не терпелось выйти в открытое море.

Нога моя так и осталась покалеченной. А такое увечье меняет человеку всю жизнь, особенно если это случилось с тем, кто считает себя парнем крепким, выносливым и смелым. И дело тут не только во внешности. Перемена была в том, что с тех пор работорговлей я не занимался. Не думаю, что это сделали со мной веслииты своими молитвами. Все равно, как я считал, изменить что-то в заведенном я не в состоянии. Просто полоса эта подошла к концу и пришла пора мне заняться чем-нибудь другим.

Как раз в то время я и познакомился с Приер-Дени. Его кузен был в Париже большим человеком, таким важным, хоть куда, но не брезговал, однако, вкладывать деньги в мой промысел. Так вот, он написал мне письмо, что к нему во Францию заявился из Нового Орлеана его молодой родственник — долги там у него, в карты передергивает, да и в делах не все чисто. Словом, такому типу, дескать, место скорее на Золотом Берегу, чем в Париже. А если свалит его лихорадка, тем лучше.

После этого письма прибыл ко мне и сам Чарльз де Мариньи Приер-Дени. Я продал ему один из моих бригов, причем согласился на рассрочку, но тут как раз он отхватил большое наследство в Луизиане, куда и вернулся.

Я же дело свое оставил, сохранив себе одну «Милашку Сью», с которой снял нары для невольников. Пробовал заняться торговлей в восточных штатах, два года пробовал, но потом меня потянуло обратно на Золотой Берег. Теперь уж, правда, я имел и положение, и плантацию — разводил ананасы, ямс, сладкий перец, ими и торговал, в обмен получая пальмовое масло, шкуры и золото. Однако дела шли не слишком хорошо.

А потом меня осенило. Вернее, я решил опять совершить не очень-то честную сделку, но на этом, может быть, и остановиться. Я написал Приер-Дени в Новый Орлеан, сообщив, что располагаю важной бумагой, полученной от его парижского кузена, бумагой, которую могу ему отослать. И он меня понял.

Так я вернулся в Новый Орлеан уже в качестве Хэмиша Бонда, любимого кузена Чарльза де Мариньи Приер-Дени. А что тому оставалось делать? Ведь он хорошо знал, что скандальная бумага из Парижа и сведения о его деятельности в Африке находятся в конверте у новоорлеанского адвоката вместе с распоряжением вскрыть этот конверт в случае моей смерти при невыясненных обстоятельствах. Не хотел же он прослыть мошенником, шулером и даже работорговцем. Работорговля считалась делом малопочтенным. Вот иметь рабов — это пожалуйста. Чем у тебя их больше, тем ты более уважаемый человек. Да, а моя мать всегда мечтала, что я стану человеком уважаемым.