Роберт Уоррен - Воинство ангелов

Я сама не понимала, почему сказала это, и ощущала лишь непонятную тоску.

— Да, — задумчиво сказал Хэмиш Бонд. — Многие вещи приходят поздно.

Потянувшись ко мне, он взял меня за руку. Рука моя была безжизненна.

— И даже слишком поздно, — продолжал он, — но может быть, это лучше, чем ничего. Может быть, всему свое время. Если то, что приходит — настоящее. О Мэнти, ведь мы такие, какие мы есть. Послушай-ка, Мэнти, ведь в тот день на реке, на пристани возле Пуант-дю-Лу, я же думал, что расстаюсь с тобой навсегда, а ты бросилась вниз по сходням. И мне показалось, что я заново родился, что жизнь моя начинается заново. Что все можно переменить. Что ничего из того, что было, на самом деле не происходило. Как в страшном сне, который видишь мальчишкой — что убежал, и вот начинаются приключения. О Мэнти, ты хоть понимаешь меня?

Он сжал мою руку, но я молчала.

— Мэнти, — пробормотал он. Повернувшись на бок, он потянулся ко мне другой рукой.

Но я выдернула руку, отшатнувшись.

Думаю, причиной стало это мое движение. Он схватил меня. Он целовал меня, но в поцелуях этих были ярость и ненависть. Я вырывалась, боролась с ним, а потом прекратила борьбу, хотя и знала, что не должна прекращать, что надо бороться против этого ужасного и внезапного унижения. Он был со мной груб — совсем не такой, как раньше. Мне было страшно, словно все ужасы, которые он поведал мне, спутанные, в беспорядке накинулись на меня, в огне пожара, среди воплей в ночи, но и я будто причастна к этим ужасам и, играя в них свою кошмарную роль, превращаю их в реальность. И все-таки мне было очень страшно.

Я даже кричала от страха.

Наверное, я обязана этим генералу Батлеру. Зверю-Батлеру, как стали звать его в Новом Орлеане и всюду до самого Лондона после печально знаменитого приказа номер двадцать восемь, по которому каждая жительница, выразившая пренебрежение к солдату или офицеру Федеральной армии, тем самым ставит себя в положение платной жрицы любви и как к таковой к ней и следует относиться. Или же, если отступить еще на шаг дальше, я обязана этим некой новоорлеанке, ехавшей с дочкой в конном омнибусе, вернее сказать, не конном, а тащимом мулами. А сделав еще один шаг к истокам, я обязана этим золотым нашивкам на мундире одного из командиров армии Фаррагута, нашивкам столь ярким, что сидевший рядом ребенок потянулся к ним, сказав матери: «Смотри, какие красивые!» В ответ на это захватчик погладил ребенка и назвал девочку «милой крохой». Но патриотически настроенная мать плюнула в лицо офицеру, что и побудило генерала издать приказ.

Вскоре после того я шла по улице. Дело было ранней осенью, месяцев шесть спустя после сдачи города, в один из тех дней, когда луизианское лето все еще медлит уйти и цветут вьющиеся розы и бугенвилеи во всем своем южном великолепии, но дующий с моря ветерок уже по-осеннему прохладен и пощипывает горло, как терпкое вино. Я шла по улице в сонном оцепенении, которое хранила все эти дни, несмотря на бешеное возбуждение вокруг, и которое заставляло меня смотреть на события отстраненно. Мне казалось, что все это не мое, не про меня.

В руке я несла сверток. В свертке было тонкое нижнее белье, а точнее говоря, два корсетных чехла, которые мне предстояло вышить, потому что с некоторых пор в моей небольшой, но пристойной комнатке на окраине я зарабатывала этим на жизнь. Надо ли говорить о том, что чехлы эти принадлежали не местным дамам. У местных дам в то время просто не было денег, а кроме того, им было не до нарядов и обновок, так как думали они лишь о сыне, сражавшемся в Виргинии, или о муже, павшем в Шилохе, которому никогда больше не коснуться кружева их корсета, не восхититься изяществом тонкой вышивки. Нет, чехлы, что я несла, должны были скрыть жесткий китовый ус, поддерживающий стойкую добродетель верных жен офицеров-федералов.

Ибо жизнь, которую вели эти все еще необстрелянные федералы, пришедшие в город через неделю после предпринятого Фаррагутом штурма, с каждым днем становилась все вольготнее и пышнее. Театр военных действий переместился в верховья, к Батон-Руж, к Порт-Хадсону и Виксбергу. Господь благоволил к янки, даруя им победы. Что же до Батлера, то он был слишком занят устрашением гражданского населения, чтобы вникать в безумные проекты Фаррагута и предоставлять в его распоряжение военные силы.

Итак, мне предстояло сделать вышивку на корсетных чехлах.

Идя со свертком, я свернула за угол и совершенно неожиданно лицом к лицу столкнулась с тремя солдатами-федералами, двое из которых были румяными и растрепанными фермерскими пареньками в мундирах нараспашку и колечками кудрей, застенчиво выбивавшимися из-под строгих форменных фуражек; третий же был капрал с внешностью приказчика — острый нос, плотно сжатые тонкие губы, бледное лицо и фуражка, посаженная на голову аккуратно и очень прямо, с математической точностью. Так насаживают на изгородь чугунный горшок для просушки. Я едва не наскочила на них и на секунду застыла, словно окаменев.

Парнишки тоже окаменели или же, что вероятнее, реакцию их, и без того небыструю, замедлила утренняя порция рома. Во всяком случае, они стояли передо мной как вкопанные, неуклюжие и расхристанные, в криво сидевших на них мундирах, вылупив на меня глаза — голубые и слегка помутневшие. Переведя дух, я пришла в себя и отступила, сойдя с banquette и слегка придерживая кринолин, чтобы солдаты могли пройти.

Парнишки пробурчали что-то невнятно-учтивое, а один из них, вяло заигрывая со мной, даже улыбнулся улыбкой, сильно обнажавшей зубы и десны. Я тоже улыбнулась, уверенная, что на этом столкновение наше окончилось.

Но я ошиблась.

Бледное лицо похожего на приказчика капрала вновь возникло передо мной, и в меня уперся, метя мне в лицо, как пистолет, его бледный палец, дрожащий в праведном гневе школьного учителя-педанта. Бледные губы, тоже подрагивая, произнесли:

— Я солдат Соединенных Штатов Америки, и вы меня оскорбили!

Думаю, у меня слегка отвисла челюсть. Я онемела.

Мой обвинитель бросился за поддержкой к товарищам:

— Вы же видели, — запальчиво принялся он объяснять, — как она нас оскорбила!

Парнишки поглядели на него, на меня, потом переглянулись.

— Вот тупицы! — раздраженно воскликнул капрал. — Неужели вам не ясно, что она вас оскорбила!

Но парнишки лишь улыбнулись, криво и застенчиво, совсем потерявшись под плетью его резкого голоса.

— Ничего я такого не видел, — выговорил наконец один из них, переминаясь с ноги на ногу.

Обвинитель задохнулся от возмущения, но сделал еще одну попытку воззвать к их разуму.

— Она сошла с тротуара, — пояснил он, — разве не так?

Те закивали.