Роберт Уоррен - Воинство ангелов

— Ну вот, — сказал капрал, словно выдвигая в споре веский аргумент.

Но один из парнишек-фермеров к этому времени все же успел оценить ситуацию.

— Может, она просто пройти хотела, — заметил он.

Для бледного капрала это оказалось слишком. Я подумала, что ему дурно. Но взяв себя в руки, он продолжал отстаивать свою правоту.

— Послушайте, — сказал он, — мы в Новом Орлеане, верно?

Солдаты кивнули.

— Если эта… если она, — с гримасой отвращения он дернул подбородком в мою сторону, — если она здесь живет, значит, она местная, так или не так? Она бунтовщица и бунтует против Союза, а если она бунтует против Союза, значит, она владеет неграми и воображает себя знатной дамой, а если она воображает себя знатной дамой, значит, считает вас отребьем, ничтожными янки! Дама не будет сходить с тротуара просто так перед всяким, нет, не будет! Неужели вы не понимаете? Не понимаете, да?

И не давая им времени осмыслить услышанное, он продолжал:

— А если она сошла с тротуара перед вами, значит, она считает, что вы отребье, и не хочет пачкаться об вас. И об меня она тоже боится испачкаться!

И напрочь забыв о своих спутниках, он принялся тыкать пальцем мне в лицо. Он тряс этим пальцем, крича:

— Да! Ты, ты! Ты думаешь, что я ничтожество, что я отребье!

Я попыталась что-то сказать. На самом деле сказать можно было многое. Дикая нелепость этой сцены начала постепенно доходить до моего сознания. Если б этот кретин только знал, кто я такая! Рабыня, совсем недавно получившая драгоценную вольную, девчонка-негритоска, выторгованная Хэмишем Бондом, дитя, зачатое во грехе, долго-долго шедшее к свободе!

Наверное, видно было, как я с трудом удерживаюсь от смеха.

— Так ты еще смеешься надо мной! — взвизгнул он. — Ладно! Я проучу тебя, б… ты этакая!

Он схватил меня за левую руку.

Я дала ему пощечину. Увесистую, звонкую пощечину — влепила прямо по щеке, ударила, удовлетворенно хмыкнув вместе с ударом. Удар был такой силы, что, когда я отняла руку, на бледной щеке его осталось розовое пятно. Мне стало весело, хотелось захихикать ему в лицо. Напряжение ослабло, странная оцепенелость, длившаяся сколько? — не минуты или часы, а годы — сменилась ощущением легкости, словно спало заклятье.

Я сказала, что мне стало весело, но в то же время я понимала всю серьезность происходившего.

Серьезность нарастала, грозя перейти в нечто ужасное. Он схватил теперь меня за обе руки и заявил, что я арестована. Сказал, что я проститутка и дерзкая бунтовщица. Он тряс меня, и мне было больно. И тут я услышала этот голос.

Голос скомандовал:

— Капрал, смирно!

Но капрал по-прежнему не отпускал меня.

И опять этот голос — чудесный, звонкий, сильный и чистый, как звук трубы, прекрасный голос:

— Отпустите женщину, капрал! Отпустите немедленно, если не хотите попасть под трибунал!

Голос этот наконец сумел прорваться сквозь обуявшую капрала ярость. Капрал вытянулся в струнку. Лицо его еще больше побледнело, ноздри задрожали, дрожали и губы. Потом губы выговорили:

— Я действовал в соответствии с генеральским приказом номер двадцать восемь, сэр!

— Приказ номер двадцать восемь не дает вам права чинить насилие над дамами, — произнес голос, и я слегка повернула голову в сторону, откуда несся голос, и вот он, в это мгновение я могла отчасти разглядеть его — довольно рослый, в синем мундире, стройный, прямой, широкоплечий молодой капитан, сверкавший глазами от ярости.

— Я брал ее под арест, — сказал капрал, указав на меня. — Она меня оскорбила! — почти выкрикнул он в новом приступе истерики.

— Смирно! — опять скомандовал капитан.

Бедный капрал, весь дрожа, вытянулся в струнку.

Между тем капитан принялся расспрашивать солдат.

— Эта леди оскорбила вас? — спросил он.

Парни подумали.

— Нет, сэр, — решил наконец один. — Она просто хотела пройти, так я думаю.

Капитан опять повернулся к капралу, спросил его фамилию, часть и записал сведения.

Я глядела в белое дергающееся лицо капрала и думала, что навсегда запомню произошедшее, запомню эту злобу, эту долго копившуюся обиду на жизнь, обиду, так неожиданно излившуюся, но запомню из-за чистого, звонкого, как звук трубы, так не похожего на гнусавое шипенье капрала, голоса красавца капитана, легко, четко и непринужденно отдающего команды, которые впечатали это в мое сознание.

Теперь красавец обратился ко мне:

— Могу я попросить вас, мадам, проследовать с нами и дать показания?

Я почувствовала смятение, дрожь в коленках.

— О сэр, — взмолилась я, — отпустите его, пожалуйста, и меня отпустите. Мне надо домой, я ведь домой шла, я…

И тут я увидела возле капитана еще одну фигуру, внезапно выступившую вперед. Человек этот вглядывался в меня, силясь рассмотреть мои черты, затемненные полями шляпы. Сама я находилась в таком волнении, что лицо этого человека расплывалось передо мной. И я услышала голос, вскрикнувший:

— О, Мэнти! Мисс Старр!

Лицо и голос принадлежали Сету Партону. И впервые он назвал меня Мэнти.

Они проводили меня до дома — Тобайес Сиерс из Личфилда, Массачусетс, выпускник Гарварда, ставший капитаном и адъютантом генерала Бенджамина Батлера, и Сет Партон из Нью-Хоуп-Корнерс, штат Огайо.

Теперь Сет не кутался в кусок старого половика, как в Оберлине, и снег не таял на его волосах, не было больше на нем этих его старых несчастных, ужасающе стоптанных и растрескавшихся башмаков, оставлявших на опрятном ковре гостиной мокрые следы или громко хрустевших ледяным настом. Теперь он стал лейтенантом, и длинная постройневшая его шея тянулась из аккуратного воротничка мундира, а худое лицо, наряду с возвышенной отстраненностью, приобрело выражение спокойной решительности.

Он показался мне лишь тенью Сета — Сета с куском половика на плечах и волосами, мокрыми от снега, но и этого оказалось довольно, чтобы, идя с ним по улице, я вновь почувствовала уверенность, а в сердце моем встрепенулась неясная надежда.

Но возле дверей все изменилось, вернее, изменилось в ту минуту, как я вошла и закрыла за собой дверь. Я слышала, как стучат каблуки их сапог на каменных плитах двора, до последнего ловила обрывки их разговора и отзвуки их голосов. А потом осталась одна — в убогой комнате с кушеткой в углу, крытой пестрым безвкусным ситцем, увидела опять скрипучее кресло, ковер, шкафчик, где держала провизию, жаровню для стряпни, масляную лампу, склонившись к которой я вечерами выполняла заказы для дам.

Я жила теперь в этой комнате, худо-бедно, но жила, не обращая внимания на обстановку вокруг. Но сейчас каждый предмет в комнате словно вырос перед глазами и дразнил жалким своим убожеством. О зачем, зачем я вдруг прозрела! Чтобы, прозрев, увидеть всю неизбывную мою нищету, мое несчастье!