Роберт Уоррен - Воинство ангелов

Зачем они вмешались в мою ссору с обозленным бледным капралом! Тюремная камера и всеобщее презрение были бы и то лучше теперешней моей жизни. Они спасли меня, но лишь затем, чтобы потом оставить, уйти от меня, весело, по-приятельски болтая!

Потом я вернулась мыслью к капралу, вновь ощутив горькую жестокость всей этой комедии. Припомнилось, как во время штурма Харперс-Ферри первой жертвой Джона Брауна стал вольный негр. О, газеты на Юге подняли вокруг этого большой шум. Неужели все, что происходит в мире, и вся история вообще — всего лишь комедия, жестокая и бессмысленная?

Порывшись в сундучке, я извлекла оттуда мои бумаги — вольную, которую Хэмиш Бонд выправил мне очень давно, до нашего с ним приезда в Пуант-дю-Лу. Бумаги были в грубом конверте из оберточной бумаги, том самом, который Хэмиш Бонд сунул мне в руки, собираясь сойти с «Красавицы Цинциннати», на причале неподалеку от Пуант-дю-Лу. В памятный первый вечер в Пуант-дю-Лу я положила этот конверт на столик в зале. Больше я его не видела до того майского утра, примерно неделю спустя после падения Нового Орлеана, когда я уходила от Хэмиша Бонда. Тогда он и дал мне его опять.

Сейчас я стала читать бумаги. Там указывалось мое имя и фамилия, звание и происхождение и говорилось, что отныне я отпущена на свободу.

Свободу от чего? И зачем?

Лежа на выцветшем ситцевом покрывале, я чувствовала, что вот-вот заплачу. Я испытывала дикое желание вскочить и броситься на поиски Хэмиша Бонда. Он подхватил бы меня своей железной рукой и был бы ласков со мной.

Ночью 23 апреля 1862 года Фаррагут захватил форты, а на следующую ночь были волнения и пожар, и Хэмиш Бонд лежал со мной рядом, глядя на огненные блики на потолке, и предавался воспоминаниям об ужасных событиях давнего прошлого и, словно ощутив прежнюю ярость, вдруг набросился на меня так грубо, что я обомлела.

А потом он нырнул в забытье, как ныряют в темную водную пучину или бросаются в пропасть. Его дыхание было тяжело, вдохи и выдохи время от времени сопровождались хриплыми стонами и похрапыванием.

Все еще дрожа непонятно от чего — от холода? от страха? — я поднялась, кое-как накинула халат и вышла из комнаты. Я как потерянная бродила по дому, молча трогая то одно, то другое, словно черпая силу в привычности окружающих вещей. Иногда я замирала, застыв посреди комнаты. Но было тихо, лишь издали слабо доносились последние всплески подавленного бунта, приглушенные рассветным дождем.

По дому растекался серый и влажный утренний сумрак. Я прикорнула наконец в большом кресле в самой темной из комнат, в кабинете, где ставни были плотно закрыты и где могла меня укрыть рассеивающаяся ночная тьма. В темноте лишь тускло поблескивал корабельный компас и зловеще мерцали развешанные по стенам кривые сабли и ятаганы. В ставни мерно барабанил дождь.

Во многих домах сейчас, думала я, люди вот так же съежившись встречают рассвет — измученные бессонницей, удрученные, в немом, невыплаканном горе; уязвленные в своей гордости, они ждут тусклого рассвета, ждут, когда на реке появятся черные силуэты кораблей. Корабли пойдут, и люди, до этой минуты свободные, свободу эту утратят. Но не о страданиях и горе этих людей я сейчас думала, а о собственном моем горе, о моем смятении, потерянности и страхе, несмотря на то, что корабли, шедшие по реке в этот дождливый рассветный час, двигались, чтобы принести мне свободу.

Проснулась я, когда утро уже было в разгаре. Проснулась все в том же кресле.

Передо мной стояла Мишель, и я заметила, что укрыта шалью. Я поблагодарила ее.

Она пожала плечами.

— Не за что благодарить. Не я тебя здесь увидела.

И пока я трогала, ощупывала шаль, она уже ушла, прикрыв за собой дверь. Я не знала, как отнестись к тому, что это, оказывается, Хэмиш Бонд, который несомненно искал и выслеживал меня, вошел в кабинет и укрыл меня шалью. С закрытыми глазами я воображала себе Хэмиша Бонда, который стоит надо мной и смотрит на меня спящую.

Но это был не Хэмиш Бонд. Это был Алек Хинкс. Потому что Алек Хинкс — его настоящее имя.

И тут я поняла, что меня разбудило. Это была канонада, откуда-то неподалеку.

— Мишель! — крикнула я, кидаясь к двери.

Она спешила ко мне через холл.

— Не бойся, — сказала она, сжимая мне руки.

— Что это? — испуганно спросила я.

— Это в Шалмете, — ответила Мишель. — Они пришли, и в крепости стреляют пушки.

Вскоре пальба прекратилась.

Мишель оказалась права, и последующие рассказы подтвердили это. Земляные укрепления Шалмета, выстроенные так, чтобы загородить подступы к городу со стороны реки и болот, укрепления, где некогда, в другой войне, были наголову разбиты красномундирники Пакенхема, сейчас оказались бессильны против судовых орудий Фаррагута. Когда, выйдя из-за мыса, корабли Фаррагута оказались в полумиле от крепости и в пределах боевой дальности наших орудий, тридцатикалиберные пушки Шалмета, поддержанные выстроенной в боевом порядке пехотой, открыли огонь. Но корабли двигались вперед медленно и неуклонно, и лишь потом, словно нехотя, дали первый залп. Перестрелка продолжалась, пока в крепости не кончились боеприпасы. Конфедератские полки прикрытия рассеялись в направлении Лафурша, а длинная вереница судов, чей ход, казалось, вовсе и не замедлился, продолжала свой путь.

Все это я узнала от Хэмиша Бонда, когда уже к вечеру он вернулся домой. Позднее рассказывали, что на неприятельских кораблях пострадал лишь один матрос. Воздушной волной от пролетавшего мимо снаряда его швырнуло за борт. Матроса выловили.

После того, как вражеские суда миновали Шалмет, мэр поднял на городской ратуше флаг Луизианы — красно-бело-синие полосы и большая бледно-желтая звезда на красном фоне.

— На пристани собралась чертова пропасть народу, — рассказывал Хэмиш, — а кругом остовы сгоревших кораблей — те, что удержались на плаву, — разбитые бочки с патокой, расколотые бочонки с ромом и горящие тюки хлопка там, где дождь не успел загасить пламя, а дождь готов был начаться вновь. Толпа эта проклятая стояла тесно, плечом к плечу в мертвой тишине. Было так тихо, что даже поскрипыванье корсета на одной из дам, и то было слышно. Похоже, все чего-то ждали.

И вот они появились, вытянувшись в линию, строем, тоже безмолвные; они шли как на параде, только пушки их были наведены на город и пушкари держали наготове вытяжные шнуры. Река текла медленно, плавно, а вода была густой и коричневой, как мясная подлива, и чуть пенилась возле причалов; и корабли эскадры, все тринадцать, тоже очень плавно шли мимо, направляясь вверх по реке, стройные, торжественные, как похоронная процессия. Опять пошел дождь, на этот раз сильный, и вдруг, как пушечный удар, грянул гром, небо раскололось прямо над головами вспышкой молнии.