Роберт Уоррен - Воинство ангелов

Хэмиш Бонд замолк. Минуты две он молчал, глядя в потолок. Затем сказал:

— Так я и стал почтенным человеком и являюсь им вот уже сколько лет. И негров у меня полным-полно. — Он опять помолчал. — И я старался хорошо обращаться с ними. — Опять пауза. — Никто из них не питает ко мне ненависти.

Внезапно он приподнялся на локте.

— Кроме одного, — сказал он. — Кроме Рору. — И повторил: — Рору… Ты была права. Это он тогда стрелял из зарослей. А уж ему ли, казалось бы, стрелять в меня… Ведь он и был тем младенцем, которого я спас тогда в горящем поселке. Из-за него я и ногу покалечил. И вырастил его, воспитывал как умел. Как сына воспитывал, ей-богу…

— А что это к’ла ? — спросила я.

— К’ла, — эхом отозвался Хэмиш Бонд, — это раб на особом положении. Почти как брат или сын. С ним делятся самым сокровенным. А когда умираешь, умирает и он. Его убивают или он сам погибает от горя.

И после легкой паузы:

— К’ла — это как бы часть тебя. Твое второе «я».

Помолчав еще, он сказал:

— Наверное, потому-то он меня и ненавидел.

Я думала о Рору и о выстреле из зарослей. Оказывается, Хэмиш допускал, что это мог быть Рору.

А голос его все продолжал:

— Я всегда считал Рору кромантинцем. Это самые лучшие негры. Он был другого племени, но все-таки он кромантинец, может быть, помесь. Ведь там, в племенах этих, такое делается — людей крадут направо и налево. Так, может, мать его и была кромантинкой. Я привык так думать.

Кромантинцы, знаешь ли, они красивые, храбрые, ты таких сроду не видывала. Когда им ставят клеймо, они сами подставляют голую грудь под раскаленное железо и только посмеиваются. Конечно, ему я никакого клейма не ставил, о том и речи не было. Если с кромантинцем хорошо обращаться, он за тебя жизнь отдаст…

Я уже не слушала, так как мысли мои были заняты кое-чем другим.

— А Мишель, — спросила я, — она тоже была рабыней?

Он ответил не сразу. Потом сказал:

— Я знаю, почему ты спросила.

Я не отозвалась, внезапно почувствовав смущение.

— Если тебе так интересно, — сказал он, — почему ты раньше не спросила?

И вновь не дождавшись от меня ответа, он сказал:

— Что ж, ты права. Долгое время это была Мишель, и была бы еще дольше, если б я не собрался жениться. О, моя невеста была из очень почтенной семьи. Но она была бедной, а Хэмиш Бонд был богат. А Мишель, когда я захотел дать ей свободу, на это не согласилась. И улеглась на пол возле двери. Потом она вышла за Джимми и осталась у меня. А я… — Он помолчал, потом продолжил: — …я так и не женился.

— Почему? — решительно спросила я и сама удивилась своей решительности.

Мне казалось, что все вокруг колеблется, зыбится, как отсветы пламени на потолке, но даже среди неясных этих теней я чувствовала, как в меня вливается сознание собственной мощи.

— Почему? — повторила я.

На этот раз пауза была долгой.

— Право, не знаю, — сказал он наконец. — Но знаю одно: нехорошо я поступил с той девушкой, хуже не бывает для молоденькой девушки, красивой, набожной католички, из почтенной и аристократической креольской семьи. Я поспешил ее соблазнить. Она оказалась холодной, как лед, и, наверное, воображала себя мученицей. Но и я сам был холоден, как лед. И делал это с холодным сердцем, словно дебет с кредитом сводил. Почему-то мне это виделось каким-то делом, которое необходимо совершить. Как акт возмездия. Непонятно только, за что я ей мстил. Ведь она не сделала мне ничего дурного. А потом я сказал ей, что не собираюсь на ней жениться. И она ушла в монастырь. Ей подходит.

Я выжидала, вслушиваясь в то, как неспешно, тяжело он дышит, устремив взгляд на потолок. Пошел дождь — поначалу несильный, моросящий, а потом припустило. Отсветы огней на потолке померкли, потому что и огонь стих, потушенный дождем.

— Что вас заставило купить меня? — задумчиво спросила я.

Я выпустила его руку, чуть отстранившись. Теперь я лежала отдельно, не касаясь его, и чувствовала холод и отчужденность. Словно я была не я. Я была никто.

— Что меня заставило? — переспросил он.

Я решила, что на этот вопрос он так и не ответит.

Но он ответил:

— Так случилось, что я оказался в Сент-Луисе, в отеле «Сент-Луис», и увидел тебя на помосте. Ты казалась такой маленькой. И стояла очень прямо, как я заметил, крепко сдвинув ноги. А руки твои свешивались по бокам.

— Что вас заставило меня купить? — настойчиво спросила я.

— Ты стояла там, и я увидел того парня. И как он вспрыгнул на помост, чтобы осмотреть тебя и ощупать. Сальные патлы, а на пальцах кольца с бриллиантами, и стоит, вывернув носки наружу. Мне было мерзко на это глядеть. И я не выдержал.

— Ну да, по доброте душевной! — заметила я. Не помню, с какой степенью иронии и язвительности я это произнесла и была ли вообще в моих словах ирония. — Мишель говорила, что ваша доброта — это как болезнь. Так она говорила, в точности!

— Я тоже привык думать, что проявил доброту, — сказал он. — Я имею в виду тот день. Мне приятно так думать. Но это неправда. Просто я увидел того парня, который вспрыгнул на помост, чтобы облапить тебя. И я внезапно почувствовал, что не в силах этого вынести. Мне захотелось заставить его вытащить нож и ударить меня. Чтобы я мог повалить, сбить его с ног.

Помолчав, он сказал:

— И с Приер-Дени было точно так же. Я хотел, чтобы он это сделал. Сделал это с тобой. Своего рода испытание. Испытание для меня.

Он помолчал, думая.

— Да, — сказал он. — Я пытался уверить себя, что действовал по доброте или из чего-то наподобие этого. Тогда, в Сент-Луисе…

— По доброте, — сказала я. — И привезли меня сюда — да, чтобы мучить меня!

— Чтобы себя мучить, — сказал он. — Потому что так оно и было. Ты очутилась в этом доме — такая маленькая, молоденькая… И словно не было всех этих лет… Но я был стар. И нога ныла… Особенно по ночам. Я не знал, как быть.

— О, как мучить меня вы знали! — заметила я. — Чтобы мне день за днем думать, мечтать о побеге, о свободе и не знать, удастся ли бежать, смогу ли я очутиться на свободе, и что со мной будет, и день за днем, с каждым днем все больше увязать в рабстве и отчаянии — вот она ваша хваленая доброта!

Я резко села в постели и сказала со злорадством:

— Уж лучше бы вы меня били! До крови! Тогда я, по крайней мере, знала бы, что должна чувствовать к вам!

Я слышала его тяжелое натужное дыхание, но не глядела на него. Вдруг дыхание прервалось. Казалось, он собирается с силами. Он сказал:

— Как только я узнал о том, что ты чувствуешь, я собрался отослать тебя на Север. Как, наверное, и всегда собирался. Но надо было набраться мужества опять остаться в одиночестве в этом доме. И все же ты не можешь отрицать, что я хотел тебя освободить.

— Освободить! — выкрикнула я в непонятном приступе какой-то странной тоски. — Как же, освободить! Когда было уже поздно, слишком поздно!