Роберт Уоррен - Воинство ангелов

И тут появилось оно, пришло из верховьев, непобедимое таранное судно «Миссисипи», закованное в броню, самое мощное таранное судно в мире, волны от которого разлетались во все стороны. Его принесло течением, беспомощное, охваченное огнем — пламя вздымалось высоко, футов на сорок, и гроза не могла его загасить, проклятое судно горело как топка, полная угля. Толпа словно сомкнулась. А потом раздался этот стон. Как будто из всех глоток разом вырвался звук. Его издает собака, когда, задрав голову, воет на луну, безнадежно так. Помножь это в тысячу раз, и получится тот стон или вой — протяжный, казалось, он никогда не кончится. Ведь это проплывала мимо порушенная их последняя безумная надежда.

Хэмиш отхлебнул еще бренди из стакана, глядя сквозь меня, словно меня в комнате не было, куда-то вдаль, через стену.

Потом он сказал:

— Расчет был на хлопок. Расчет был на форт. На береговые заграждения. На «Миссисипи» и его непотопляемость.

И помолчав, докончил:

— Единственное, чего не принимали в расчет, это самих себя…

И после новой паузы:

— Вой этот продолжался, пока судно не скрылось за мысом Слотерхаус. Его крутило течением, несло бортом вперед со всеми его орудиями и обшивкой, все еще полыхавшей. А со стороны Фаррагута — ни звука. Они бросили якоря — все тринадцать его кораблей с пушками, которых было, наверное, штук двести пятьдесят — совсем недалеко, на расстоянии плевом, меньше чем в половину ружейного выстрела, и навели орудия на нижние этажи домов на набережной. Корабли стояли, изготовившись для бортового залпа.

Было уже за полдень.

Хэмиш опять погрузился в себя, потом опустил стакан и откусил от сандвича с холодным мясом. Целый день во рту у него не было ни крошки. Вместе с еще двумя членами Комитета обороны он был вызван в мэрию, когда Фаррагут потребовал сдачи города.

Вестовыми выступили капитан Бейли и какой-то лейтенант. Фамилии его я не расслышала, даже если Хэмиш ее и упоминал. При виде лодки и двух офицеров в ней толпа на набережной завопила и заулюлюкала, потрясая кулаками. Выбравшись из лодки, те стояли посреди безумствующей, размахивающей оружием и кулаками толпы. Раздавались крики: «Повесить их! Убить!» Толпа двинулась по улице вслед за парламентерами, провозглашая здравицы Джефферсону Дэвису и генералу Борегару.

Люди шли под дождем по пятам за толстяком капитаном и юным лейтенантом, не знавшими, куда им идти в незнакомом городе, жители которого требовали их повешения.

— Что и говорить, герои! — воскликнул Хэмиш. — Еще бы! Спасители отечества, криками спасающие родину. И так мы добрались до ратуши, где находился старый Монро. Монро был мэром в войну и после, и капитан Бейли предложил сдать город, на что старый Монро стал мяться и увиливать, как пройдоха-судейский, дескать, он всего лишь мэр, а городом сейчас распоряжаются военные и нужен приказ генерала Ловела, после чего послали за Ловелом, а пока суд да дело, Пьер Суле прочел небольшую лекцию на тему международного права, а толпа билась в двери и требовала повесить парламентеров.

Наконец прибыл Ловел, верхом и как всегда охорашиваясь и щеголяя военной выправкой и чуть привстав в стременах — этакий задиристый коротышка-генерал. Он заявил, что не сдается, нет ни за что! Но готов оставить город, а тогда пусть мэр Монро действует по своему усмотрению.

— По своему усмотрению! — повторил Хэмиш. И это когда две сотни орудий целят тебе прямо в лоб! Да один бортовой залп Фаррагута — и город будет как одуванчик, с которого сдули пух! Я ушел. Не мог больше выносить эту пустую болтовню.

Хэмиш так и не вернулся на переговоры, а они тянулись чуть ли не неделю — в кабинете мэра и на борту катера Фаррагута. Монро отказывался спустить флаг, и Фаррагут пригрозил начать обстрел города и предложил Монро приступить к эвакуации женщин и детей, но Монро возразил, что это невозможно: никто не покинет город и пусть Фаррагут начинает действовать, если не боится прослыть убийцей. Между тем, несмотря на продолжавшиеся переговоры, на берег высадился отряд федералов, которому не оказали сопротивления, и, спустив развевавшийся над Монетным двором сине-красно-белый с желтой звездой флаг Луизианы, водрузил на его место свой флаг, а собравшаяся толпа стояла и смотрела. Как только отряд отошел, некто Мамфорд влез на крышу и сбросил флаг. Толпа разорвала флаг в клочья на сувениры. Позднее, однако, Мамфорда повесили за его акцию.

Как и следовало ожидать, верх одержал Фаррагут.

Но все это было потом. Пока же шли нескончаемые переговоры об условиях капитуляции.

— Какие к черту условия! — кипятился Хэмиш. — О чем они толкуют? Все равно как если бы полный банкрот, взяв денег взаймы, нанимал адвоката, чтобы тот составил ему завещание!

Он стоял посреди кабинета — тяжелый, хмурый, не в силах подавить бушевавший в нем гнев, гнев не совсем понятный, потому что на что, собственно, он гневался? Странный гнев, ибо к нему примешивалось некое хмурое удовлетворение, словно подтвердилось то, в чем, он, Хэмиш, был уверен давно и бесповоротно.

— Идиоты! — восклицал он, стуча по полу тростью.

Но я его плохо слушала.

Это был последний день бесконечных распрей по поводу капитуляции. Всю неделю я почти не видела Хэмиша. Он пропадал в городе, уходя каждое утро еще до того, как я покидала свою комнату. Потому что после той мятежной, с отсветами пожаров ночи я ушла к себе в комнату и заперла дверь — заперла впервые. Но знакомого постукивания трости и шагов я так и не услышала.

И началась жизнь, странно пародировавшая первые мои недели в этом доме — время страхов и надежд на освобождение, когда я медлила из страха, который был сродни надежде, время, когда я только вынашивала мои планы и запрятывала на самое дно души мои усилия, и они копошились там, судорожно дергались, как дергается на потеху мальчишке майский жук на нитке, а втайне я знала, что все дни мои и ночи и их плавный, невидимый бег — это как проклятие.

Сейчас дни и ночи бежали тоже плавно и невидимо. Время от времени я сталкивалась с Хэмишем Бондом, но рассказы его слушала невнимательно, отвлекаемая собственными мыслями, а по ночам лежала без сна в темноте, одна, заперев дверь и не очень понимая, чего боюсь, дрожала от страха, от страха первобытного, изначального, с примесью иного страха, который вспыхивал в душе, когда до меня долетал голос Хэмиша Бонда, тот самый голос, который я слушала всего несколько ночей назад, глядя на огненные блики — отсветы пожара на потолке и внимая приключениям Алека Хинкса, — и вновь возвращались все эти огни от горящих кораблей и полыхающих тюков с хлопком, и были джунгли и эти крики. Возвращалось то, что произошло на этой постели, что так ясно отпечаталось в памяти: тяжелый, сопящий, с грубыми руками, свирепый незнакомец, грубая рука хватает меня за волосы и заставляет подчиниться, и принуждение внешнее рождает и внутри принужденность, смятение, даже ужас. И вновь я дрожу от стыда и поруганности, как и сейчас, когда при свете дня стою перед Алеком Хинксом, и голос его с трудом достигает моих ушей.