Роберт Уоррен - Воинство ангелов

Но тут же я почувствовала боль. Все эти приготовления, ожидание и сам момент казни. О, зачем это, к чему? И ощутил ли Мамфорд смысл происходящего или слова его казались пустыми, выхолощенными даже ему самому, и стоя там, на возвышении, обливаясь смертным потом, он сам удивлялся, неужели это он лез по флагштоку и срывал цветную тряпку? И что значат эти тряпки на древках, которые встречают музыкой и ради которых погибают в дыму сражений?

Боль моя была меланхолически-негромкой, приглушенной расстоянием, делавшим всех похожими на кукол. Но потом укоренившись в душе, она продолжала терзать меня: я чувствовала себя несчастной не потому, что нечего было противопоставить всей этой боли и смертному поту, но потому, что значение происходившего было мне недоступно.

О, вот оно, истинное горе! От меня ускользал смысл, явленный другим, пускай на мгновение: Мамфорду в момент, когда он говорил свою прекрасную речь; толпе, когда она охнула, застонала в едином дружном порыве; тем безымянным, что под выстрелами шли в атаку, и тем безымянным, кто на смертном своем ложе встречал рассвет и видел, как сереет небо, и чувствовал, какая невероятная радость слушать первое, еще сонное чириканье птиц, которое слышишь, может быть, в последний раз в жизни.

В ту ночь мне приснился странный сон. Мне привиделся Мамфорд. Он пришел ко мне в белых одеждах, но запачканный, взъерошенный. На шее его — прочная петля, веревка туго натянута, но обтрепанный конец ее почему-то перекинут через левое плечо. Петля сдавливает горло, но лицо спокойно. Он должен мне что-то сказать, говорит он, и обнимает меня. Между нами происходит любовная сцена, и я чувствую, что вот сейчас наступит счастье. И вдруг каким-то образом он превращается в Чарльза, Чарльза Приер-Дени, схватившего меня в объятия в зале Пуант-дю-Лу в тот последний день. Я кричу и просыпаюсь.

Но на следующий же день Мамфорд стал для меня лишь воспоминанием об одетой в белое и похожей на куклу фигурке, дергавшейся на веревке. И я стала жить как умела — своей обычной жизнью, наблюдая жизнь вокруг.

Люди мурлыкали себе под нос «Доброе синее знамя» и отправлялись в тюрьму; надевали красно-белую конфедератской расцветки одежду — и отправлялись в тюрьму; шептались о победах конфедератов — и также отправлялись в тюрьму, а синемундирники кишели вокруг — строем шли победным маршем, посверкивая штыками на солнце, или валялись перед питейными заведениями, накачавшись ядовитым виски, этой отравой и проклятием, как считали многие, или же просто ромом.

Беглые негры — контрабандные, как переименовал их Батлер, потянулись обратно в Виргинию, они толпились у сторожевых постов, проникали в город, ощупью пробираясь к свободе. Но стали ли они действительно свободными? Батлер приказал не пускать их больше через кордоны, кое-кого даже отправил в цепях с озера Понтшартрен обратно к хозяевам-конфедератам. Но негры все шли и шли, как лавина прилива, ютились, истощенные, где-нибудь на задворках, сидя на корточках в пыли или грязи, в зависимости от сезона, тянули руку за милостыней и терпеливо ждали.

Батлер вместе с братом, прибывшим в город, как говорили, ему на подмогу, разбогател, давая лицензии на содержание игорных притонов и питейных заведений, скупая по дешевке через своего подчиненного — правительственного чиновника — конфискованный хлопок и на судах переправляя его на Север по ценам военного времени, урывая себе из долгов, выплачиваемых северным кредиторам, спекулируя провиантом и передавая его неприятелю.

В городе шептались, что совсем близко, в десяти милях, видели солдат-конфедератов — серые тени по краю болот или в кружевной тени виргинских дубов.

Население голодало. В бедной комнатке, выходящей в тот же дворик, что и мое пристанище, жила женщина с тремя малышами. Муж ее был убит под Коринфом. Я подарила ей золотой, а позднее, когда занялась вышиванием на заказ, стала копить для нее и детей деньги, откладывая каждый раз по нескольку центов. Я понимала, что втайне покупаю таким образом что-то для себя.

Так проходило лето.

А потом все изменилось. Странно, как нежданно-негаданно твое самоощущение, если можно так выразиться, может стать совсем другим и даже противоположным. Но именно так и произошло, когда Сет Партон вместе с другом ушли, оставив меня одну в моей комнате. Внезапное отчаяние, которое охватило меня, чувство непоправимого одиночества и обособленности, наверное, было вполне понятным и объяснимым.

В конце концов Сет оставался моей первой и единственной девичьей влюбленностью, предметом моих мечтаний, и его появление и последовавшее за этим исчезновение всколыхнули меня, вернув к прошлому. Но он был не только воплощением прошлого: уходя и оживленно беседуя с приятелем, он уводил от меня и надежду на будущее, вернее, уводил тот тайный и еще не оформленный образ, который могла принять эта надежда, образ плечистого и стройного молодого человека со сверкавшим гневом взором и звучным, зычным голосом — облик властного и решительного моего спасителя. Капитан Тобайес Сиерс, как в сказке, возник передо мной, спустился с небес в сияющем ореоле, чтобы спасти меня и тут же раствориться в пространстве, исчезнуть с божественной улыбкой безразличия, более обидного, нежели презрение.

Но отчаяние, которое я испытала, лежа на выцветшем ситцевом покрывале, было также и рождением надежды. Отчаявшись, я поняла, что не могу дольше терпеть безнадежность. Поняла, что укрылась, спряталась в свою обособленность. И даже страдая от одиночества, я в то же время как щитом защищалась им от диких опасностей сорвавшейся с цепи жизни, от сумбура, который видела вокруг. И вот я лежала на кушетке, а день клонился к вечеру и постепенно мерк, и за стенкой тоненько плакал безутешный ребенок, и два подвыпивших солдата, хохоча, шли по двору, и один из них прижался лицом к решетке моего окна и стал разглядывать меня на кушетке, и я увидела, что это лицо негра, но не почувствовала ни возмущения, ни тревоги. Потом лицо отлипло от окна, и я наконец уснула. Я проспала до самого утра.

Утром я проснулась совершенно успокоенная. Я чувствовала себя слабой, но словно очистившейся, как после тяжелой болезни, когда кризис миновал и жизнь вступает в свои права.

А днем меня навестил Тобайес Сиерс. Пришел он, по его словам, чтобы я подписала докладную об инциденте с капралом. Я сказала, что не хочу сурового наказания для парня. Капитан заметил, что наказание и не будет особенно суровым, потому что капрал отличился в боях и давно бы получил повышение, если б не его необузданный нрав. «Есть такие люди, — пояснил капитан, — сердитые, раздражительные, они созданы для войны, на войне они расцветают и ведут себя геройски. А когда война кончится, наш капрал вернется к себе в Иллинойс, или откуда он там приехал, к незаметному своему занятию и помрет безвременно от поноса».