Роберт Уоррен - Воинство ангелов

Но что до сегодняшнего дня, то навестил меня новый Сет Партон, затянутый в синий мундир, при всех золоченых регалиях победителя и без малейших следов мокрого снега на волосах.

Держался Сет церемонно. Сидел очень прямо на краешке кресла, положив шляпу рядом на столик, и расспрашивал, как я поживаю. Я спрашивала, как он воевал. Его не было в Оберлине, когда там формировался отряд, и это оказалось к лучшему, так как все в отряде либо погибли, либо были взяты в плен в Виргинии в первых же стычках с бунтовщиками. А он, когда началась война в Массачусетсе, был послан туда по делам церкви. Помолившись и попостившись, он снял с себя облачение и пошел добровольцем. «Я не настолько был уверен в чистоте моих помыслов, чтобы как щитом прикрывать бедную мою плоть плотью Господа нашего, пролившего за меня свою кровь».

Да, он принимал участие в боевых действиях. Видел много крови. «Трудно учиться молитве посреди кровопролития, — сказал он. — И трудно не утратить чистосердечия».

Он погрузился в долгое молчание. Потом, уставясь в голую стену напротив, сказал:

— Мисс Старр… — и осекся. — Мисс Старр, — начал он снова.

— Да? — отозвалась я.

— Мисс Старр, — повторил он, — мне надлежит сообщить вам, что я женат.

Надлежит! Надлежит сообщить, что женат! — так он выразился, и я чуть не расхохоталась от идиотизма этих слов. Он что, предупреждает меня, чтобы я на него не посягала? Или освобождает от каких-то обязательств, отпуская грех? Но каких обязательств и какой грех?

Однако я не расхохоталась. Я была уже далеко, настолько погрузилась в настоящее… И я сказала совершенно спокойно:

— Желаю счастья!

Он посмотрел на меня странным, непонимающим взглядом. Потом сказал — рассеянно и не к месту:

— У нас двое детей.

— Чудесно, — сказала я. — А как их зовут?

— Сет, — сказал он, — и Ханна. — И добавил: — Ханной зовут мою жену. На языке святых пророков имя это означает «благодать». А жена моя — святая женщина.

— Милое имя, — сказала я.

— Милое, — холодно отозвался Сет и, подавшись в мою сторону, яростно воскликнул: — Это святое имя!

— Простите, — пробормотала я, глупо оправдываясь.

Он молчал, уйдя в свои мысли. Выждав, я предложила ему чаю, но он даже не ответил. Вместо ответа он встрепенулся, словно внезапно осознав мое присутствие, и сказал:

— Я друг капитана Сиерса.

— Я так и подумала, — сказала я.

— Он мой верный друг, — повторил Сет, — и близок мне душевно. Он хорошо образован и… — Сет оборвал себя. — Послушайте, вы помните, как я когда-то верил, что даже в этом мире человек может достичь совершенства и совершенной, чистой радости?

Я кивнула.

— Я все еще верю в это, — сказал он серьезно, пристально глядя на меня.

Поглядев так, он вдруг выпалил:

— Но боже мой, как же это трудно! Как долог, как тернист путь к радости! — И потом: — А Тобайес… он думает, что нет ничего проще, чем достичь радости. Он начитан в философии, но мало читает Писание… он считает, что радость сокрыта и трепещет всюду под покровом вещей. Но как же все упрощает такая надежда! Я мог бы рассказать, сколько труда, пота, сколько неусыпных молитв и… — Он осекся. — Слушайте, — сказал он. — Тобайес говорил мне о вас.

— Да? — сказала я, и сердце мое вспорхнуло ввысь, как жаворонок.

— Он говорил о вас очень хорошо.

Поднявшись, он взял шляпу, повертел ее в руках — раз, другой, потом испытующе заглянул мне в глаза.

— Я не сказал ему, — проговорил он.

— Не сказали чего? — спросила я.

— А вы ему сказали? — ответил он вопросом на вопрос.

— Что сказала?

Он глядел на меня.

— О вас, — сказал он после паузы.

Обо мне : слова эти наконец-то утвердились в моем сознании и уме, нет, не умом я их поняла, почувствовала телом, ощутив, как больно сжалось сердце и холодом сковало внутренности.

— Думаю, что мой долг сказать ему, — говорил в это время Сет.

Я слышала его словно издалека, и твердь уплывала из-под ног.

Внезапно я почувствовала, каким безумием была моя радость. Я увидела себя и увидела черное пятно крови в моих жилах — совершенно отчетливо картина эта возникла перед глазами: как течет по артериям и венам этот черный поток — нет, пятно, расплывающееся в стакане чистой воды.

Я увидела себя такой, какая есть — полукровка, дочь неизвестной женщины, отпрыск рабыни, негритянская девчонка, которую выторговал себе старик Бонд, невежественная и всеми брошенная, засунутая в эту дыру — мою убогую комнатенку. И еще я увидела лицо Тобайеса Сиерса, улыбающееся улыбкой сожаления и жалости, но отступающее, уходящее вдаль. О, вот оно и исчезло.

А голос мой произнес:

— Скажите ему.

— Я не сказал бы, не поставив в известность вас, — заметил Сет. — Вот зачем я здесь.

— О, я знаю, зачем вы здесь! — вырвалось у меня. — Вы явились, чтобы разрушить мое счастье! Вам, наверное, показалось мало того, что вы уже сделали когда-то! Ведь вы тогда могли дать мне счастье — но нет! Нет и нет! И когда у меня случилось горе, когда вы сообщили мне о смерти папы, вы отвернулись от меня!

— Но вы сами сказали, что не желаете больше меня видеть, — попытался оправдаться Сет.

— Да, — согласилась я, — но вы должны были понять… из простого человеколюбия…

— Я молился, — сказал он, просил Господа меня направить…

— Так это Господь велел вам меня бросить?

— Я не знал тогда… не знал, где вы находились.

— Что ж, и я очень рада, что не знали, — резко бросила я. — А теперь скажите вашему другу все, что хотите ему сказать!

Сделав шаг, я приблизилась к нему вплотную.

— И еще скажите ему от меня, — проговорила я, — что если то, что он узнает, будет иметь для него хоть какое-то значение, чтоб духу его больше здесь не было! Что я плюну ему в лицо за столь гнусное лицемерие. А что до вас…

Тут я, возможно, даже сделала жест, как если бы хотела его ударить, потому что он отступил, не отводя от меня глаз, словно завороженный моей яростью и гневными обвинениями.

— Что до вас, — повторила я, — с вашей хваленой добродетелью, то вы еще обнаружите, что плохо думали о капитане Сиерсе, что он, в отличие от вас… не придает значения крови.

— Но существует же… существует голос крови… — выговорил он наконец, по-прежнему, как зачарованный, не сводя с меня глаз.

— Подите прочь! — крикнула я.

Он все глядел на меня. Потом, словно не мне, а самому себе, сказал:

— Я пойду молиться.

— Помолитесь, чтобы Бог прибавил вам ума! — как хлыстом стеганула я его.

Он неуклюже, задом, попятился к двери, прикрываясь протянутой рукой, вытаращив на меня глаза.

Когда он, по-прежнему не поворачиваясь к двери, стал рукой искать задвижку, я сказала:

— И еще одно. Скажите вашему дражайшему приятелю, что если он все-таки соберется навестить меня, то я не потерплю — ни теперь, ни впредь — даже упоминания этой темы. Так и передайте.