Роберт Уоррен - Воинство ангелов

Дело окончилось тем, что докладную я подписала.

Он медлил уйти, и я принялась за работу, извинившись и честно объяснив ему, что вышивку мне надо непременно сдать завтра. Он сидел в колченогом моем кресле и казался удивительно неуместным в убогой этой комнате. Больше я не извинялась, даже когда по прошествии долгого времени предложила ему пойло, которое именовалось чаем, но чаем не было, и налила ему этот чай в треснувшую чашку.

Он заговорил об Эмерсоне. Спросил, читала ли я его эссе о трансцендентализме, и когда я призналась в своем невежестве, сказал, что я обязательно должна это прочесть и что он принесет мне книгу.

Через два дня он принес мне ее и сидел в том же колченогом кресле, и пил то же мерзкое пойло под видом чая. Поднявшись, перед тем как уйти, он спросил, когда может заглянуть за книжкой. И добавил, что хотел бы узнать мое мнение о ней.

И пока я медлила с ответом, лицо его вдруг расплылось в добродушной мальчишеской улыбке.

— Мисс Старр, — сказал он, — вы видите насквозь все мои жалкие хитрости. Мне вовсе не нужна книга. Держите ее сколько угодно. Что мне действительно хочется, так это еще раз увидеть вас.

Мгновение я колебалась. Мне тоже хотелось увидеться с ним. Очень хотелось. Но вновь обретенная невозмутимость заставляла, пусть мимолетно, но оценивать и соизмерять мои желания.

Видя, что я колеблюсь, он попросил:

— Ну пожалуйста! — и опять сверкнул на меня этой своей мальчишеской улыбкой.

Но я не улыбнулась ему в ответ.

— Капитан Сиерс, — сказала я, — вы без того оказали мне неоценимую услугу. Нет-нет, — быстро продолжала я, так как он собирался прервать меня возражением, — я вовсе не случай с капралом имею в виду. То, что вы для меня сделали, гораздо существеннее, но что это было — мой секрет. Не стану отрицать, что и мне хотелось бы увидеться с вами. Но если я правильно понимаю ваш характер, то не исключено, что вы делаете шаг к … — тут я запнулась, по крайней мере мысленно, — …к дружбе со мной из соображений ложных. И поэтому…

— Мисс Старр, мисс Старр! — наконец прорвался он. — Уверяю вас, что вы ко мне несправедливы. Вы ошибаетесь, уверяю вас…

Лицо его стало пунцовым. Подавшись в мою сторону, он сгорбил плечи, и прекрасной его военной выправки как не бывало. Мне показалось даже, что на лбу его выступила испарина.

Он был широкоплечим, роста выше среднего, и крупным, несмотря на стройность и изящество, я же совсем коротышка. Но неожиданно я ощутила, что, задев некую тайную струну, я получила над ним власть. Сердце мое подпрыгнуло.

Я остановила его движением руки.

— Нет, — сказала я, — ошибаетесь как раз вы, потому что никаких низких побуждений я вам нисколько не приписываю, если вы беспокоитесь об этом. Видите ли, капитан Сиерс, есть мужчины, которые действуют из благородства и потом чувствуют себя чем-то обязанными женщине, к которой проявили доброту. Я не хочу, чтобы так было и со мной, потому что мне кажется, что теперь я смогу жить без чьей-либо помощи. Не знаю, как именно, но это произошло благодаря вам, именно вы заставили меня осознать в себе силы жить. Так что, как видите, капитан Сиерс, вы уже и так сделали для меня очень много. И за это, — и я протянула ему руку, — я чрезвычайно, от всей души благодарна вам!

Клянусь, что речь моя была непредумышленна. Но даже самый тонкий расчет и тайное знание души Тобайеса Сиерса не могли бы принести мне большую победу и обеспечить то, чего я желала больше всего на свете. Парадоксально, но факт — освободив Тобайеса Сиерса от бремени его великодушия, я принесла ему такое невероятное облегчение и вызвала такой порыв благодарности, что он почувствовал настоятельную потребность проявлять великодушие еще и еще, доказывая его и себе самому, дабы предстать перед внутренним своим взором прекрасным, чистым и совершенным, как мраморная статуя. Потому что если Хэмиш Бонд, по уверениям Мишель, страдал болезнью доброты, то Тобайес Сиерс, как я догадывалась, был мучим собственным благородством. А стоит разгадать тайный недуг добродетели в ближнем, и ты получаешь над ним власть даже большую, чем если углядел в нем заботливо и тщательно скрываемый позорный изъян.

Так или иначе, но действие моей речи на капитана было поразительным. Когда я протянула ему руку, он схватил ее, склонившись, нет, склонившись — слишком слабое слово, у него буквально подкосились ноги, и он чуть не упал ниц, поник передо мной — прекрасный, широкоплечий. Он осыпал поцелуями мою руку со страстью, нет, не со страстью, со сдерживаемым пылом, пылом, который он умел обуздать.

Потом он выпрямился, внезапно став самим собой.

— Мисс Старр, — сказал он, — теперь, когда я приду, вы не будете сомневаться в моих побуждениях. И когда я приду, — тут он улыбнулся своей широкой милой улыбкой, в которой было столько доброты и понимания, — я захочу узнать ваше мнение о книге. Мне его действительно важно знать.

С этими словами он откланялся, с наигранной легкостью и веселостью, и потому несколько сконфуженный, и исчез.

Если после первого его визита все предметы домашнего обихода вокруг показались мне особенно и до боли безобразными, то теперь, в первую же минуту, когда я осталась одна и окинула взглядом комнату, я заметила, что каждая вещь в ней — кресло, кушетка, стол, пустая чашка — словно облиты сиянием, приглушенным, неброским. Как будто все вокруг излучало потаенный свет и лучи его омывали и меня. Я подошла к креслу, в котором он сидел, погладила спинку, погладила осторожно, словно опасаясь всплеска чувств. Потом села в кресло. Рядом на маленьком столике стояла чашка. Я взяла ее в руки и стала медленно вертеть, разглядывая, потом прикоснулась губами к тому месту, которого касались его губы.

Поставив чашку, я перевела взгляд на руку, правую, которую он целовал. Я бережно придерживала ее левой, словно она болела или была величайшей драгоценностью. И эта сладостная, драгоценная боль распространялась от нее по всему телу. Тело странно саднило, как от ушиба. Я смотрела на свою руку, видела Тобайеса, склонившегося к ней, и думала: О, как он прекрасен ! И красота его тоже ширилась, вливаясь в меня и вовлекая в свою орбиту.

Четыре дня я провела в одиночестве. Но все это время настроение мое оставалось неизменным. Я шествовала сквозь день, я блуждала в ночных грезах с уверенным сознанием полной и абсолютной радости. А на четвертый день пришел Сет Партон.

Не знаю, что бы я почувствовала, явись передо мной каким-то чудом прежний Сет Партон с куском половика на плечах, в растрескавшихся башмаках и с волосами, мокрыми от талого снега. Новообретенная моя радость могла бы тогда показаться мне своего рода предательством того мгновения в гостиной Терпинов, когда сердце мое переполнила жалость.