Роберт Уоррен - Воинство ангелов

И еще:

— Да, и тогда тоже.

Потом:

— Эта штуковина — золото это… Забери его из моего дома. У меня как камень с души свалится, что его здесь не будет.

Внезапно он вскинул голову.

— Послушай, — сказал он, неожиданно переходя на деловой тон. — Ты вот что сделаешь. Запакуешь маленький сундучок. Его понесет Джимми. Ты отправишься в «Сент-Чарльз» или «Сент-Луис», снимешь там номер. Скажешь, что ты из Теннесси или еще откуда-нибудь, что твой брат сражался при Шилохе и ты получила известие, что он ранен и отправлен сюда. А утром снимешь где-нибудь комнату. Тебе придется выждать, пока все утихомирится, прежде чем ехать на Север. Молоденькой девушке не к лицу прорываться через заграждения и патрули — свои или неприятельские одинаково, — а если ты останешься в отеле, деньги твои растают, как снежный ком под августовским солнцем. Ясно?

Я кивнула.

— Утром я пошлю в отель Джимми с другими твоими вещами.

Я опять кивнула.

— А теперь иди.

Поднявшись, я стояла, держа в руках мешочек. Я ничего не чувствовала. Я знала, что должна испытывать некие чувства, но не знала какие. Просто пока я стояла так, кусок моей жизни отлетал прочь, как листок, гонимый ветром, а я ничего не чувствовала.

— Иди, — сказал он. — Уходи!

Я медленно направилась к двери.

Я уже коснулась дверной ручки, когда он вновь заговорил.

— Слушай, — сказал он глухим, скрипучим, сдавленным голосом, — куда бы тебя ни бросило, что бы ты ни делала, я не желаю об этом знать. Поняла? Не желаю знать, где ты и что ты!

Но еще в холле чувства мои возвратились. Неужели это всё и не осталось ничего, что можно было бы взять с собой? Разве не было между нами нежности, разве не нисходило на меня в темноте умиротворяющее и уютное сознание защищенности? В душе промелькнула даже отчаянная мысль, что это как смерть — уходишь и ничего не можешь взять с собой.

Но тут я ощутила в руке замшевый мешочек. Что ж, по крайней мере это я могу унести отсюда, с горечью подумала я.

Позже, уже наверху, в зале, я наткнулась на Долли. Я хотела пройти мимо, но она, протянув руку, поймала меня за рукав со словами:

— Слышь, Джимми сказал мне все.

— Что все ? — поинтересовалась я.

— Ну, о старике Бонде! — сказала она. — Что он прогоняет тебя.

— Да, — раздраженно ответила я, желая, чтобы она отцепилась от меня и моего рукава.

— Ты вольной будешь, да? — спросила она.

— Наверное, — сказала я.

Она очень пристально вглядывалась в меня, щурясь в полумраке зала.

— А я? — вдруг спросила она напряженным голосом. — Как думаешь, тоже вольной буду?

— Не знаю, — сказала я и, вырвавшись, хотела уйти.

Но она догнала меня и, схватив за руку, быстро заговорила:

— Ты теперь на свободе, вольной будешь, а все ж не забывай старушку Долли. Ведь я что… Я ж разве хотела чего плохого?.. Ведь я ничего… Ни против тебя, ни против кого другого… Я хочу, чтоб ты полюбила меня!

И выпалив это, она вдруг залилась слезами — круглые глаза глядели на меня жалобно, с мольбой, а слезы все текли и текли по ее щекам.

И в груди у меня как будто что-то сломалось — да, это было очень похожее ощущение. И я услышала собственный голос, произнесший:

— Я люблю тебя… Я уже люблю тебя!

И почувствовав, как у меня подступают слезы, я бегом бросилась от нее прочь.

На этом я и оставила дом Хэмиша Бонда, нашла мою убогую комнатенку и стала ждать. Не знаю, чего я ждала. Наверное, как говорил Хэмиш, чтоб все утихомирилось и я могла уехать. Но куда? Куда мне деться? Где будет мой дом?

На улице я наблюдала грубую сумятицу и толкотню жизни. Двигались победители, весело бренча шпорами, позвякивая амуницией, грохоча копытами коней. Те, кто еще недавно привыкли чувствовать себя хозяевами, шли сумрачно насупившись, как жалкие рабы. А настоящие рабы стояли на перекрестках — они простаивали так весь день, греясь на весеннем солнышке в блаженном ничегонеделанье. Первого мая, когда прибыли основные отряды и генерал Батлер высадился на берег, на пристани собралась огромная толпа негров. Там звучал смех — взрывы смеха; веселая давка, крики:

— Аминь! Слава Спасителю, наконец-то!

Праздник да и только.

Я видела мужчин, а также и женщин, которых под конвоем вели к зданию таможни, где им предстоял суд — если можно было считать судом военный трибунал Батлера.

Видела я и как вешали Мамфорда.

Это был тот самый человек, который до официальной капитуляции и захвата города войсками северян спустил и сорвал союзнический флаг со здания Монетного двора. Батлер поклялся повесить Мамфорда. «Ты сначала найди его», — возразил на это Фаррагут, приняв это за шутку.

Но это не было шуткой.

В июне Батлер отдал распоряжение о казни. Он выдвинул массу оправдательных доводов, этот Батлер. Что Мамфорд заядлый игрок, а азартные игры надо искоренять. Что если он не вздернет Мамфорда, народ сочтет его власть слабой. Что в случае казни Мамфорда ему грозят убийством, и он должен доказать, что угрозу эту презирает. И наконец, что Мамфорда следует повесить, защищая честь американского флага.

Но позднее, когда я увидела генерала Батлера, мгновенно явилась мысль, что все его оправдания — бессмысленны или почти бессмысленны. Я смотрела на него — обрюзглого человека неопределенного, среднего возраста и такого же среднего роста, сутулого, в мешковато сидевшем на нем парадном мундире с огромными золотыми галунами, жидкие с проседью волосы зачесаны назад, и сквозь них поблескивает плосковатый череп, тонкие, плотно сжатые губы слегка кривятся и подрагивают в уголках рта, лицо очень белое, почти без растительности, светло-карие глаза насторожены, взгляд бегающий и руки все время в движении — что-то хватают, обирают одежду. Да, не повесить Мамфорда он не мог, он казнил бы весь мир, раздобудь он для такой работы достаточно шей и веревок!

Итак, Батлер отдал приказ о повешении. Эшафот соорудили напротив Монетного двора в том самом месте, где Мамфорд, к восторгу подбадривавшей его толпы, и проявил столь опасную лихость. Теперь же толпа безмолвствовала. Люди молча разглядывали неровное каре солдат с примкнутыми к винтовкам штыками и жерло пушки. Мамфорд, в наручниках, одетый во все белое, гордо вскинув голову, поднялся на эшафот. Коротко побеседовал со священником. Распоряжавшийся казнью офицер прочитал приговор. Мамфорд обратился к собравшимся. Потом из-под ног его ушла подставка, и у всех дружно вырвался стон. Белая фигура, покачавшись, затихла. И все время грохотали барабаны.

Поначалу мне это казалось каким-то спектаклем. Я стояла позади всех, в отдалении, и за спинами мне было плохо видно. Я видела лишь разноцветные пятна на возвышении: синее — капитан, черное — священник, белое — Мамфорд. Я не могла различить ни единого слова — ни когда зачитывали приговор, ни когда Мамфорд обратился к толпе, но потом говорили, что речь его была очень достойная и держался он храбро. Издали фигурки были маленькими, вроде кукол. Когда белая фигурка, повиснув, задергалась в петле, мне показалось даже, что зрелище оставит меня равнодушной — так, дергается какой-то деревянный паяц.