Роберт Уоррен - Воинство ангелов

— Капитуляция, — говорит он, — это адвокатская трепотня, а правда в том, что заряженные пушки целят тебе в лоб! Ты хоть понятие имеешь, каких дел может наделать один-единственный бортовой залп? А наши все говорят и говорят, и пытаются что-то себе выторговать, что-то спасти, отстаивая какую-то дурацкую идею, застрявшую у них в мозгу! — И он вновь стукнул тростью по полу.

Я слышала его дыхание.

— И почему только человек не может… — начал он, но замолчал, не закончив вопроса. Потом продолжал: — Почему человек не может взглянуть правде в глаза? Увидеть, что все погибло, кончено, что все твои усилия псу под хвост? Взглянуть и увидеть вещи как они есть и сказать себе: «Ну что ж, значит, так тому и быть»? Сказать и, может быть, почувствовать облегчение и свободу.

Он глянул на меня сверху вниз, и его глаза как-то странно блеснули в сумраке комнаты.

— Ладно, хватит разговоров и забудь все, — сказал он.

И он сделал шаг ко мне. Я знала, что за этим последует.

— Забудь и баста. — С этими словами он сделал еще шаг.

Я знала все, что будет, и поэтому сказала:

— Не надо.

Но он уже обнял меня. Он уронил на пол трость. Я слышала стук. И вот он уже со мной на кушетке.

— Не надо, не надо, не надо, пожалуйста, — твердила я, но все напрасно. Я была буквально в ужасе от того, что он делал, от всей этой растрепанности, растерзанности, от этого срывания одежд и выкручивания рук.

А потом я выкрикнула:

— О я знаю, знаю! Вы просто хотите превратить меня в негритоску — вот чего вам надо, — чтобы я была как те ваши негры в Африке, вам надо замарать меня!

Даже выговорив это, я еще несколько мгновений продолжала бороться. Видимо, он не разомкнул рук, уже ни к чему меня не принуждая. А потом он поглядел на меня странным взглядом, словно я ударила его, ударила беззащитного человека.

Потом я поняла, что силы его неожиданно иссякли. А лицо вдруг стало лицом старика. Чудно было наблюдать, как это лицо, щекастое, с тяжелой челюстью, полнокровное и румяное, лицо человека в последнем всплеске деятельной жизни, вдруг на глазах твоих непоправимо старится. Как будто лет двадцать прошли или проходят перед тобой, спрессованные в одно мгновение.

Его руки поникли. Он глядел на меня, словно впервые видел. Потом поднял левую руку и, не говоря ни слова, махнул ею в жесте осуждающе-презрительном — легкое движение предплечья, говорящее «уйди», но без слов, которые ему, видимо, было трудно выговорить.

А потом он все-таки произнес хрипло, почти шепотом:

— Уходи.

Я тихо, чуть ли не на цыпочках вышла. Поднявшись к себе наверх, я вышла на балкон и стала смотреть на город. Солнце клонилось к закату. Я чувствовала великое спокойствие, умиротворенность и усталость. Потом увидев свое порванное и смятое платье, машинально попыталась привести себя в порядок.

Так я и стояла, глядя, как свет постепенно меркнет. Вдали над ратушей был виден флаг, тот самый, что подняли завоеватели после бессмысленного и тщеславного поступка Мамфорда. В сумерках флаг был как тряпка.

Позже за мной прислали не кого-нибудь, а Долли.

— Сказали, пусть спустится, — возвестила она.

— Спасибо, — поблагодарила я. Да, теперь бояться было нечего. Если только собственного своего безразличия.

— Теперь недолго уж осталось, — сказала Долли, — недолго им распоряжаться: поди сюда, поди туда… Хватит, набегалась! Теперь буду в гостиной сидеть и качаться в качалке и веером из страусовых перьев обмахиваться! Не хуже иных прочих, ей-богу!

Я ничего не ответила.

— И тебе тоже, — сказала она, — недолго старика в постели терпеть осталось!

И поглядела на меня так, словно прочла мои мысли.

— Вот солдаты ихние — дело другое, — продолжала Долли. — Солдаты ведь пришли, знаешь? И принесли свободу. Будешь прямо-таки купаться в ней — хоть купайся, хоть обливайся, как по́том в знойный денек. — Осекшись, она склонила голову к плечу и заглянула мне в глаза. — Солдаты, — сказала она, — неужто не видела? Бравые, такие молодцы…

— Заткнись ты! — бросила я, выбегая из комнаты.

Вернувшись в кабинет, я застала Хэмиша стоящим посреди комнаты. Он указал мне на стул, а потом сухо и безлико объявил:

— Мэнти, настало время тебе уйти.

Я шевельнулась на стуле, и он поднял руку, как бы желая не дать мне сказать. Но слов у меня не было, а невольное движение на стуле было лишь безмолвным возгласом тела. А, вот оно! Я этого не произнесла, я лишь твердо это знала.

Тяжелой походкой он прошел к большому столу в стиле ампир с бронзовыми гирляндами и завитками, порывшись в карманах, вытащил ключ и отпер ящик. Он вынул оттуда металлическую шкатулку, открыл замок и извлек из шкатулки конверт из грубой оберточной бумаги. Подойдя, он передал мне конверт.

— Вот документы, — сказал он и сухо добавил: — Думаю, скоро они тебе вообще не понадобятся.

Я сидела, держа в руке конверт.

Он сказал:

— Ах, я и забыл! — и вернулся к столу. Из той же металлической шкатулки он вынул мешочек — замшевый мешочек. Подошел ко мне, остановился.

Из мешочка он вытащил монету. Он держал ее двумя пальцами — большим и указательным.

— Гляди, — потребовал он, — это золото. — Потом добавил: — Гляди хорошенько, потому что кто бы ни выиграл войну и кто бы ни проиграл ее, эта вещь останется неизменной — она и только она. Единственная благословенная и Богом проклятая вещь, все та же с сотворения мира…

Он уронил монету в мешочек, металл зазвенел, ударившись о металл. Хэмиш затянул тесемки мешочка.

— Бери, — сказал он и сунул мешочек мне в руки. — Там не бог весть сколько, но на первое время тебе хватит. — Он покосился на мешочек в моих руках. — Там и правда немного, — задумчиво сказал он. — Даже не знаю, зачем я это сохранил. Видишь ли, — продолжал он, — ведь все, что я имел, я отдал Конфедерации. Да, я сделал это. Уж не знаю, к добру ли, но я так поступил. Что-то подтолкнуло меня так сделать. Я все отдал, кроме этого. — Пауза, во время которой он мерил взглядом мешочек у меня в руках. — Не очень-то разумно придержать для себя лишь это, — заметил он, тряхнув головой. — И почему я только не оставил себе побольше, чтоб толк какой-то был! Или уж совсем ничего. А так — пустяк один…

Он задумался, хмуро поглядывая на мешочек.

— Смешно, — сказал он. — Я всегда считал, что если делаю что-то, так до конца, на полную катушку. Я жил среди грубых, жестоких людей, а там правило простое: если не хочешь, чтобы тело твое валялось в джунглях или плавало в заливе лицом вверх, не останавливайся на полпути. А вот тут, — он мотнул головой в сторону мешочка, — я как раз на полпути остановился.

Потом он сказал:

— Тут я вроде как оставил себе кусочек про запас. На всякий случай.

А потом:

— Случай такой всегда может быть, даже когда на тебя нацелены пушки. Даже если получил пулю в живот, и то еще не все потеряно.