Роберт Уоррен - Воинство ангелов

Он задом вылез за дверь и прикрыл ее, но и в последнюю минуту в еще зияющей дверной щели я видела его устремленный на меня взгляд.

На следующий день в дверь ко мне постучали. Я открыла. Это был капитан Сиерс. Не произнеся ни слова, он вошел. Я глядела в это благородное красивое лицо, казавшееся очень бледным в полумраке моей каморки, и тоже не могла найти слов, застыв в минутной паузе, когда решалась моя судьба. По-моему, даже и сердце у меня перестало биться.

Я отступила от него на середину комнаты.

Он протянул ко мне руку. Сделал шаг, другой, коснулся моего плеча.

И я зарыдала от радости, вырвавшейся из самой глубины моего существа еще прежде, чем рука обвила мои плечи и притянула меня к его груди.

В тот же день, но позже, уже сделав мне предложение, он сказал:

— Теперь о теме, о которой вы запретили мне говорить. Нет, не прямо о ней. Я имею в виду Сета Партона.

— Да, — с горечью отозвалась я.

— Простите его, — сказал он. — Та нелепая боль, которую он причинил вам и мне, происходит из его сильнейшего стремления к добродетели, к открытости и правдивости. Вы простите его?

Взяв мои руки, он приложил одну из них к своей щеке.

— Ради меня! — сказал он.

— Да, да! — воскликнула я в радостном порыве великодушия.

У меня была и особая причина простить Сета Партона. Ведь именно его откровенность заставила Тобайеса поспешить ко мне и заключить меня в объятия. Сет коснулся пружины вернейшего и тайного двигателя.

И была еще одна встреча, перед тем, как мне навеки оставить каморку, чья убогость вдруг расцветилась для меня надеждой на счастье.

Было за полдень, и шел первый осенний дождик. В дверь постучали. Я открыла. В дверях стоял Хэмиш Бонд.

В первую секунду я его не узнала. Даже если б на лице его и не оставило своих следов время, прошедшее со дня нашего расставания, если б не стало его лицо серее и одутловатее, я, наверное, и то не сразу бы его узнала! Потому что могли ли прошлое или какая бы то ни было его часть, вторгшись, заслонить мечту о будущем?

Я глядела прямо в глаза коренастому, одетому в черное мужчине в дверях, терпеливо и покорно мнущему в руках черную шляпу, в то время как струи дождя, орошая седовато-стальную его шевелюру, стекали по щекам. Но вдруг мужчина произнес: «Мэнти», и я тотчас узнала его и изумилась, онемев, словно время нечаянно свихнулось и то, что было прошлым, вот-вот превратится в будущее, чтобы повториться опять, но уже без всякой лирики — механически выхолощенное, пустое, судьба, лишенная всякого смысла.

— Мэнти, — как эхо повторил он, или это эхом отозвалось лишь в моей голове, эхом того мучительного, давнего, похожего на стон оклика, когда бушевала гроза и, придавленная его тяжестью, заскрипела кровать, а рука его впервые дотронулась до моего плеча.

Я жестом пригласила его войти. Он вошел, пытливо вглядываясь в мое лицо.

— Нелегко мне было отыскать тебя, Мэнти! — сказал он.

От этих слов во мне вспыхнул гнев, в душе всколыхнулась горечь, а с языка чуть было не сорвалось, что это полностью его вина, что это он выгнал меня, сказав, что больше не хочет меня видеть, не хочет даже знать, где я и что со мной. Умри я, он и то не узнал бы!

Но как будто прочитав мои мысли, он смиренно сказал:

— Я думал о тебе, Мэнти. Все время думал, как ты там.

Он все глядел на меня тем же пытливым взглядом и говорил:

— Как ты жила, Мэнти? Все хорошо?

— Да, спасибо, — сказала я и сама же уловила оттенок горечи в таком ответе.

Но он не обратил на это внимания.

— Весной, — начал он и замялся, потом продолжил: — Не знаю, право…

— Чего не знаете? — спросила я.

— Не знаю, что со мной происходило, — сказал он спокойно и словно отстраненно. А потом вдруг с проблеском оживления: — Знаешь, когда Фаррагут встал в заливе и началась осада, мне временами казалось, что я сойду с ума или лопну от злости на конфедератов и всю эту глупость. Так готовиться и сдаться! Столько усилий, и все псу под хвост! Кретины! Выводок безмозглых болванов! С Джеффом Дэвисом во главе! Но когда он приблизился — когда Фаррагут и его корабли подошли к городу, моим единственным желанием было, чтобы он сровнял его с землей! Шарахнул бы бортовым с пятидесяти ярдов из всех двухсот орудий и палил бы, палил, пока пушки не раскалились бы добела, чтобы от Богом проклятого этого места ничего не осталось! Подорвать эту набережную и меня вместе с ней — меня потому, что такое со мной делалось — не передать!

Он помолчал, тяжело опираясь на трость, мрачно раздумывая над сказанным.

— Да, — затем проговорил он, — а знаешь, что мне полагалось бы делать?

Я не ответила.

— Так я скажу тебе, — продолжал он. — С самого начала, еще когда началась вся эта заварушка, мне надо было идти на войну. Ведь я и с полком справился бы. Я умею командовать людьми и заставлять их подчиняться. По крайней мере, было время, когда умел. Ведь когда начинается бойня, надо идти в бой — чтобы убивать или уж чтобы быть убитым — и дело с концом. Но нет! — Наклонившись, он шлепнул себя по правой ноге. — Не тут-то было! Все она проклятая! Но знаешь, что я тебе скажу?

Приблизившись, он навис надо мной.

— Нога ведь была лишь отговоркой. О нет, не в том смысле, как ты подумала. Ничего такого я не замышлял. И не потому, что я боялся, что меня убьют. Нет, и не это тоже, потому что, Бог свидетель, я не трус, это-то я в жизни доказал! И все же в глубине души мне была нужна отговорка. Но почему? По какой причине?

Казалось, он рассеянно отвлекся от моего присутствия. Потом, резко вскинув голову, вперился в меня взглядом.

— Одно меня радует, — сказал он.

— Что? — спросила я.

— Я рад, что рассказал тебе, — проговорил он. — О себе рассказал то есть. О том, что я Алек Хинкс. Ей-богу, Мэнти, я рад, что ты знаешь, кто я есть на самом деле, даже худшее обо мне знаешь. Я ведь не собирался тебе рассказывать, если честно. Но вырвалось как-то, когда мы лежали тогда в темноте и слышно было, как орали эти идиоты, поджигая корабли и хлопок, и пламя вздымалось вверх на сотню футов. Я рад, что теперь ты знаешь. Но, Мэнти… Мэнти!..

— Молчите! Молчите! — воскликнула я — настолько невыносимо было чувство, охватившее меня, но что это было, я так и не поняла — как будто вернулась сумятица прошлых лет — и надо всем его лицо, печально взирающее на меня.

— Единственное, чего я хочу — это чтобы ты была моей прежней Крошкой Мэнти, — сказал он.

— Не называйте меня так! — выкрикнула я. Это было невыносимо.

Он весь подобрался, выпрямился, без улыбки взглянул мне в лицо. И когда он заговорил, голос его был прежним — спокойным, чуть отстраненным, звучным и ровным.

— Я пришел сюда по делу, — спокойно сказал он. — Потому и рассказываю тебе все это. И еще одно должен сказать. По всей видимости, когда окончится все это дурацкое смертоубийство, мне предстоит жизнь бедняка. Но к тому, зачем я пришел, это… — он запнулся, потом, собравшись с духом, сказал звучно и решительно: — Я здесь, Мэнти, чтобы просить тебя вернуться. Мы прекрасно заживем с тобой. Я хочу, чтобы ты вернулась. И вышла бы за меня замуж.