Роберт Уоррен - Воинство ангелов

— Простите, пожалуйста, — прервал его Тобайес, я не представил вам моего лучшего друга лейтенанта Партона.

Мисс Айдел забормотала какие-то учтивые слова, но Сет, не обращая на это ни малейшего внимания, все так же настойчиво повторял:

— В Цинциннати? Вы сказали — в Цинциннати?

— Вовсе нет, — с мягкой невозмутимостью отвечала мисс Айдел, — я даже и словом не упоминала Цинциннати. Но это и вправду было в Цинциннати! Как это вы догадались? Да, именно там я познакомилась с милой Крошкой Мэнти, тогда совсем еще девочкой… — Потянувшись, она коснулась моей щеки, потрепав меня затянутой в лайку рукой, как треплют по щеке ребенка, и продолжала: — Но, конечно, Мэнти меня не помнит или помнит очень плохо, ведь правда же, Мэнти? Ну а я в преклонных своих годах уж, конечно, помню все до капельки. — Она взглянула мне прямо в глаза и повторила, на этот раз медленнее, отчетливее: — Все-все до капельки, Мэнти!

От этих слов на меня повеяло холодом. Все-все до капельки. Пол, зашатавшись, уплывал из-под ног.

Но мисс Айдел с милейшей из улыбок опять потянулась ко мне с поцелуем, доверительно шепнув словно по секрету:

— Я на самом деле очень-очень желаю тебе счастья, Мэнти! Ты понимаешь меня, Крошка Мэнти?

О да, я поняла все.

Потом постучали по стакану, привлекая общее внимание, и объявили, что несколько слов молодым хочет сказать генерал Батлер, и обрюзглый, оплывший человек в парадном синем с золотом мундире победителя, человек с острым носом, настороженным, искоса, взглядом и беспокойными руками сказал речь, и говорил хорошо. Он говорил, что желает счастья этому союзу, в котором видит символ единения нации, единения Севера и всего, что есть прекрасного, верного, преданного в нашем Юге, и дальше в таком же духе, и пока он говорил, ужас все не оставлял меня.

Да, я поняла мисс Айдел, ее угрозу и предложенную сделку!

Генерал все говорил, а я, обращаясь к разуму, попыталась понять, чего я боюсь. Что значит таинственное «все-все до капельки»? Разум ответил мне, что бояться нечего: Тобайес знает, кто я, знает мое происхождение и мою судьбу. Об этом позаботился Сет. И сердце мое воспылало благодарностью к Сету, этому несчастному полоумному Сету. Только представить себе на минуту, что было бы, если б я вот так же стояла сейчас, но неуверенная в Тобайесе и в том, что он все знает!

А кроме того, какой-то тайный внутренний голос шептал мне: Если мисс Айдел знает твой секрет, то и ты знаешь ее секрет, кем она была раньше. И я уже более уверенно стала искать ее взглядом.

Она стояла в сторонке возле своего красавца полковника и, напряженно вытянув шею и чуть наклонив голову, слушала генерала Батлера, предлагая взорам всех присутствующих свою красоту. Потом я заметила, что сбоку от нее, немного сзади, стоит Сет Партон, стоит также в позе напряженно слушающего, но не слушает оратора. Он исподтишка внимательно и жадно наблюдает за мисс Айдел. Взгляд его то устремляется на ее лицо, то скользит вниз, к высокой груди, тонкой осиной талии, бедрам, шлейфу синего платья. И опять прилипает к ее лицу, строгий, неотвязный.

И внезапно меня пронзило ясное понимание. Я была уверена, что разгадала происходившее в душе Сета Партона. Он думал о том, что перед ним женщина, в чьей постели и, возможно, на чьих руках скончался мой отец. Кипя от негодования, он вновь и вновь примерял к себе, переживал этот захватывающий момент, пограничный момент жизни и смерти. Вот он раздевается, ложится обнаженный в постель, опять и опять — мягкая постель, уютный абажур, белая грудь — и ужас, чернота, мрак.

Содрогаясь в холодном ознобе, я зажмурилась, представив себе Сета Партона на этой белой груди — нет, то был мой отец, это он умирал, и мисс Айдел победно улыбалась тогда. Я увидела эту картину и затрепетала от ненависти, как сухой листок на ветру.

Я открыла глаза и, чтобы успокоиться, стала смотреть в лицо Тобайеса, разглядывать эти прекрасные, благородные ясные черты. Мне казалось, что надо только глядеть на него, и все будет хорошо. И это не было лишь моим воображением: мне стоило поглядеть ему в глаза, и все мои смутные тревоги уступали место биению радости, напряженному ожиданию этой радости. Кровь быстро бежала по жилам, и я чувствовала ее ток где-то в кистях рук. Словно и кровь свою я готова была принести в жертву.

Это любовь , думала я.

Это любовь , думала я, стоя посреди номера в отеле «Сент-Чарльз», куда Тобайес привел меня после празднования.

Я стояла посередине, все еще прижимая к груди цветы. В руках у меня были бледные розы. Тобайес поцеловал меня в лоб, и я опять подумала: Это любовь.

Он отвернулся словно невзначай, потом подошел к окну и задернул шторы, загораживая номер от яркого послеполуденного света. В комнате воцарился сумрак, и лишь одна полоска света падала от окна, там, где шторы неплотно прилегали друг к другу и золотистые пылинки плясали в солнечном луче.

Не замечая меня, он отошел от окна к стулу.

Тщательно, как и все, что он делал, он расстегнул каждую из ярких медных пуговиц на своем синем мундире. Повесил мундир на спинку стула. Поправил золотую эполету. Потом так же тщательно он разделся. Аккуратно положил на место одежду. Поставил ровно возле стула, один подле другого, начищенные сапоги.

Я затаила дыхание, и в тишине было слышно, как он дышит. Потом, повернувшись, он сделал ко мне несколько шагов. Раздетый, он казался прекрасной статуей. Он был похож на статую греческого атлета, каждый мускул которого сильно и верно передан в мраморе, потому что кожа его выглядела белой и очень гладкой в обрамлении аккуратных черных завитков. И эта сильная, узкобедрая, прекрасная, как статуя, фигура в сумраке двигалась ко мне, белыми ногами по красному ковру: он с улыбкой приближался ко мне.

Каждое утро я пробуждалась с ожиданием радости, а если и находила на сердце тень печали, то она казалась лишь тенью войны, грустным предчувствием, что в любую минуту Тобайеса могут отправить на театр военных действий, куда-нибудь в Техас, Виргинию, в верховья. Когда в декабре, месяц с небольшим после моей свадьбы, с поста своего был снят генерал Батлер, поползли слухи, что вашингтонские власти предприняли это из-за жалобы адмирала Фаррагута на коррупцию в подведомственной генералу администрации и вялость его командования; говорили, что теперь дела пойдут живее, мы двинемся в верховья, к Порт-Хадсону и Виксбергу, где нам обеспечена победа. Но по слабости своей и по своему эгоизму я не чувствовала радости от этой перспективы.

— Что, теперь, когда сняли генерала Батлера, начнется кампания? — спросила я Тобайеса.

Он сказал, что ему это неизвестно.

— Может быть, его не из-за этого сняли, — сказала я, не из-за того, что он плохо воюет, а из-за прочих его дел, всех этих спекуляций с хлопком и поставками противнику, из-за всякого такого.