Роберт Уоррен - Воинство ангелов

Когда раздался этот смех, я вышел. Дверь я оставил открытой, и смех доносился на улицу. Лишь отойдя на порядочное расстояние, я перестал его слышать.

Я так и не знаю, на пользу ли ему был мой тогдашний поступок. Не исключено, что, освободив его от поганой лжи, в которой он погряз и к которой притерпелся, я лишил его жизнь всякого смысла и цели. Если это так, то это лишь состарило его, приблизив тем самым его кончину.

Я отправился в порт. На верфи там стояло новенькое судно, которое только-только оснастили, и я с первого же взгляда понял, что судно это предназначено мне — похожее чувствуешь иногда, взглянув на женщину.

Устойчивое, выкрашенное в желтый с черным цвет. Мачты — их было три — такие красивые, что дух захватывает, и настил верфи уходит из-под ног, точно на палубе в качку. Судно было как конь, изготовившийся к прыжку, как гончая, что ринулась за зайцем.

И реи не шелохнутся, потому что на море штиль, даже ряби нет, и золотое закатное небо отражается в воде, неподвижной и гладкой, как стекло, и судно стоит на своем перевернутом отражении, таком четком и ясном, что даже навозная муха на клюзе, и та отражается в воде.

В доке, как я и ожидал, отыскался человек, низкорослый, коренастый, крепкий, в темно-синем сюртуке, длинном и широкополом, до невероятности старомодного фасона, в сизого цвета жилете, украшенном серебряными пуговицами, но застегнутом лишь на две нижние. По животу его вилась серебряная цепочка от часов, толстая, как якорная цепь. Рубашка на нем была не первой свежести, но из полотна, по-видимому, не дешевого. Голову его венчала черная шляпа, приплюснутая и напоминавшая треуголку, а из-под шляпы торчала маленькая косичка рыжих волос, перетянутая клочком черной ленты и с обрезанным кончиком. Это было похоже на вытянутый хвостик рыжего борова, который обвязали бантом, а конец обрубили за ненадобностью.

Лицо его казалось вытесанным топориком из красного чурбачка и словно плохо обструганным. Над голубыми щелочками глаз нависали рыжие брови, такие лохматые, что хотелось расчесать их скребницей, как расчесывают лошадь. На средних пальцах обеих рук я заметил серебряные кольца с рубинами, по величине не уступавшими мушкетной пуле. Табакерка с нюхательным табаком тоже была серебряной.

Когда я заговорил с ним, он щелкнул крышкой табакерки со звуком резким, как пистолетный выстрел, и вперил в меня взгляд исподлобья, из-под рыжих своих бровей, взгляд не сказать чтоб очень приветливый. Видать, не слишком-то я ему приглянулся.

Но приветствие он все-таки пробурчал — нехотя, словно через силу, отслюнил, как отслюнявливают деньги в долг, когда их и без того негусто — вежливость, вынесенная еще из Мэна, откуда он был родом, но ему непривычная — не так часто доводилось ему за сорок лет плаваний говорить нормальным голосом, все больше криком, чтобы заглушить вой ветра и шум бури.

Я не мог отвести глаз от красавицы, которая, как я знал, принадлежала этому человеку. Каждую планку, каждую дощечку он обстругал сам и огладил не один раз, словно то была его возлюбленная, которую он не видел полгода, и сейчас, возвратившись из странствия, все не может наглядеться и нагладиться.

— Гляжу, здорово сработано, хитрая оснастка, — сказал я.

Он хмыкнул, все еще не сводя с меня прищуренных глаз.

И я сказал:

— И шустрая, все для невольничьего промысла приспособлено.

Зажав пальцем правую ноздрю, он высморкал из левой остатки табака так оглушительно, что по паруснику пробежала дрожь.

— Видать, ты и себя очень шустрым считаешь, — хмуро процедил он. — Думаешь, что очень хитер?

— Достаточно, чтобы понять, что на корабле будут негров возить. Что не мешает мне сдуру хотеть заниматься этим вместе с тобой.

Он окинул меня взглядом, по сравнению с которым все предыдущие были сама нежность или девичьи грезы. Потом он сказал:

— И на кой мне сдался такой сопляк, как ты, как думаешь?

Он легонько смазал меня по груди левой рукой. Удар был такой ленивый, словно он муху отгонял, и, однако, он едва не свалил меня с ног.

Придя в себя, я ринулся на него, целясь ему в лицо.

Я бы непременно ударил его, потому что, несмотря на малый вес, был крепким и задиристым. Но намерение мое не осуществилось: когда кулак мой был уже возле самого его лица, которое он и не думал прикрывать, кисть словно одеревенела и застыла в воздухе. Он сжал ее как тисками — так мою руку еще никто не сжимал, — потом надавил сильнее, и неожиданно я очутился на коленях.

— Вот уж и вправду шустрый какой… — сказал он, глядя на меня откуда-то сверху, словно силясь разглядеть что-то на дне колодца.

— Дай мне только встать, и я убью тебя, — сказал я.

— С этим можешь не спешить, — заметил он. — Еще успеешь, торопыга ты эдакий. Путь до Рио-Понго — ох какой длинный…

Рио-Понго, Рио-Понго, твердила я про себя, слушая голос Хэмиша Бонда и воображая зеленый берег и лиловую сумеречную тень на золоте заката.

Издали, со стороны порта, неслись крики толпы.

Потом он сказал:

— Да, в первый раз это было Рио-Понго, но потом где я только не побывал, всюду — от Зеленого Мыса до Мыса Святой Марии, и в Сьерра-Леоне, и в Либерии, Монровии и бухте Бенина, куда впадает река Бенин. У негров оттуда есть один изъян. Эбо — так они зовутся. Вечно хандрят и куксятся, мрачные, угрюмые, как капризные бабы. Наветренные острова, Бонни-Ривер, Гори, Габон, Гамбия и Уида, и Калабар — все я повидал и не раз.

Но первое наше прибытие помню как сейчас. Утром поднялся шквальный ветер, потому что это был сезон бурь и осень еще не прояснилась. С северо-востока шли тучи, плотные, как железный мост, и серые по краям, серые, как брюхо у овцы, что вывалялась в грязи. А потом вдруг хлынул ливень — стеной, словно вышибли дно у бочки, а бочка эта огромная, высокая, как небо, и такой же ширины, и ты под этим ливнем. И молнии, молнии беспрестанно, и небо со всех сторон полыхает огнем и зарницами.

И неожиданно все кончилось, грозы как не бывало, туман пал, тонкий, как рассветная дымка, но какого-то сине-бурого цвета, ветер совсем стих, так, ерунда, а не ветер, и море лежало огромное, как маслом облитое, тоже грязно-бурое, как медведь, и тихое, только от форштевня разбегались волны. Шли длинными галсами, медленно, как во сне, но шли — под верхними летучими парусами и мунселями. Ветра почти не было, так что идти можно было только таким образом. Но балтиморские парусники — дело особое, паруса их улавливают малейшее дуновение: чайка рыбу отрыгнет за пять миль от него, парус и то отзовется. Мертвый штиль — британское судно раскорячится, как корова на лугу, а наш парусник летит как стрела.

Но вернемся к Рио-Понго. Дело шло к вечеру, и солнце теперь светило нам в корму, длинные блики легли на воду, протянувшись к востоку, куда шли и мы. Солнце освещало линию прибоя, делая ее совершенно белой, белой до невероятности. Потом показался берег — желтый, как будто кто-то окунул палец в баночку с желтой краской и провел желтую линию в палец толщиной по горизонту, с севера на юг. Идеально ровная линия эта прерывалась лишь в одном месте, там, где было устье реки.