Роберт Уоррен - Воинство ангелов

— Грабежи, говорят, пошли жуткие, — сказала она. — Что сцапаешь, то и твое. Бочки с вином разбивают, девок лапают, насилуют. Как с цепи сорвались. Пасть раззявят и льют себе ром прямо в глотку, пока не свалятся как подкошенные. В закоулках девок щупают, трахаются, такое делается — разве остановишь…

Резко повернувшись к ней спиной, я вернулась в комнату. Я сидела в кресле в темноте, стараясь ни о чем не думать.

Потом в комнату пришла и Долли. Зажгла свечу, поставила ее на стол.

Сверля меня взглядом, она сказала:

— А тебе вниз спуститься разве не охота? Огни, танцы, весело…

Так вот что, оказывается, предвещала и обещала та музыка и то веселье год назад — обещано было и это, долгожданное и чаемое, лелеемое в тайных мечтах — дьявольский гул орудий, всплеск бурного веселья, бешеная пляска, языки пламени, взметнувшегося в темноту. Может быть, это и было воплощением свободы, которой так трепетно жаждали сердца?

Что ж, вот они и получили свободу, и как ни странно, ни дико, получила ее и я.

Позднее в комнату ко мне поднялся Хэмиш. В руках у него был карабин, который он примостил у балконной двери. На стол выложил два пистолета. Он сказал, что хоть и не ожидает никаких неприятностей, но на всякий случай принес оружие — если кто попытается вломиться в дом, он сможет отсюда оборонять ворота. И спать он ляжет здесь, предупредил он.

Он спустился вниз, и было слышно, как они вместе с Джимми навешивают на ворота дополнительные цепочки и запоры. Потом он вернулся с винтовкой, ее он тоже поставил возле окна.

Мы стали готовиться ко сну. Хэмиш Бонд все время молчал. В моей постели он не спал со мной с той давней ночи, когда бушевала страшная гроза. И вот он снова здесь со мной. В душе всколыхнулись переживания той ночи — они ворвались в мирное настоящее, словно замкнулся круг и все, что было между первой ночью и этой, которой вот-вот предстояло наступить, ушло, рассеялось как дым.

Лежа на кровати в темноте — свеча была погашена, — мы следили, как мерцают отблески огней на потолке.

— Давай-ка спи, — сказал Хэмиш с некоторым раздражением в голосе.

— Не могу, — жалобно произнесла я.

— Мэнти, — сказал он, — все уладится, надо спать, Мэнти.

Он гладил меня по голове, отводя волосы со лба.

Я закрыла глаза, стараясь забыться, раствориться в ритмическом движении его руки. Тщетно. Мне стоило труда не открывать глаз и оставаться неподвижной.

После долгой паузы он окликнул меня:

— Мэнти?

— Да, — сказала я и открыла глаза.

На потолке все еще мерцал светлый отблеск.

— Ты ведь не спала, правда?

— Нет, — сказала я.

Он опять погрузился в молчание. Держа его за руку, я слышала его дыхание. Я старалась дышать с ним в унисон. В этом было, если не радость, то умиротворение, чувство защищенности.

Потом он сказал:

— Как тем летом.

Я решила, что, лежа со мной в постели, он, как и я, переживает возвращение вспять, волнение первой нашей ночи. Сердце мое рванулось к нему, и я крепче сжала его руку.

— Тогда я тоже спал здесь, наверху, — говорил он тем временем, — чтобы больным было побольше места или чтобы было не так душно, — а внизу на улице горели смоляные бочки и…

— А, так вот о каком лете вы говорите, — сказала я.

Но он, не поняв, что я имею в виду, лишь отозвался:

— Да, я о том лете… в пятьдесят третьем году это было… да… по ночам возле ворот горела смола и на потолке был отсвет, и вот так же дрожал и мерцал. И все время стреляла пушка — воздух очищала — и так всю ночь. Кто-нибудь из больных вскрикнет, позовет — и опять тишина. Казалось, рассвет никогда не наступит. Но он наступал, и ты…

— Мишель мне рассказывала, — коротко сказала я.

— Рассказывала? — переспросил он, потом помолчал. — Мишель… — проговорил он, — она вела себя удивительно: ухаживала за больными, трудилась день и ночь. Делала все что можно, не пугалась ни черной работы, ни вида смерти. И Джимми тоже был молодцом. Они работали и смеялись, вели себя как свободные люди.

— Мишель считает, что ваша доброта вроде как болезнь, от которой никак не избавишься.

Казалось, Хэмиш обдумывает услышанное, а обдумав, он откликнулся, эхом повторив:

— …как болезнь.

Тяжело повернувшись на правый бок, он вглядывался в меня в падавшем с потолка неверном свете.

— Значит, Мишель так считает, — сказал он.

— Так, — подтвердила я.

Опять перевернувшись на спину, он уставился в потолок.

— Похоже на ту ночь, когда мы штурмовали деревню, — прервал он наконец молчание. — Тогда тоже все горело — огонь, крики…

— Деревню? Какую деревню?

Он не сразу ответил.

— Какую? — задумчиво повторил он. — Ей-богу, не помню, как называлась эта деревня. А может, я и не знал этого никогда. Большая такая деревня. И горело ужас как… Повсюду валялись тела. И некоторые еще пытались ползти. Человеку череп раскроят, внутрь руку сунут, а он все силится уползти и…

Резким движением я села в постели.

— Да что вы такое говорите? О чем вы? — сердито спросила я.

— Ляг, Крошка Мэнти, — сказал Хэмиш. — Говорить можно и лежа.

Я нехотя опустилась на подушку.

— Ты ведь даже не знаешь, кто я такой, — сказал он.

Мне показалось, что я проваливаюсь в бездну.

— Может быть, и я-то толком не знаю этого, — продолжал он.

— А я знаю, знаю! — отчаянно выкрикнула я, опять вскакивая в постели. — И знаю, какой вы добрый!

— Приляг, Крошка Мэнти, — сказал он.

И я опять опустилась на подушки.

— Даже имя мое, — сказал он, — не Хэмиш Бонд.

— Да, вовсе не Хэмиш Бонд меня зовут, — продолжал он. — Хэмиш — так звали одного шкипера, с которым я одно время имел кое-какие дела, дела, надо сказать, весьма опасные. Это был шотландец, рыжий, усатый и с глазами белыми и холодными, как лед. А Бондами звалась родня с материнской, американской стороны твоего знакомца Приер-Дени. Одно время мне удобно было выдавать себя за его кузена родом из Южной Каролины. Но этот кузен будто бы давным-давно покинул родные места, отправился во Францию, плавал потом по всем морям. Так мне удобно было говорить на случай, если кто-то спросит меня о Южной Каролине, а я ее и в глаза-то никогда не видел. И слава богу, что не видел. Сколько себя помню, мать мне все про нее рассказывала, все уши прожужжала. Она вроде из Южной Каролины была или так, по крайней мере, говорила.

И добавил хмуро:

— Говорила, это уж точно.

И продолжал:

— Наверное, сперва все было иначе. Но запомнился мне ее голос, который все говорит, говорит, а чем больше она говорит, тем сильнее отец втягивает голову в плечи.

— А ваше имя… — выговорила наконец я. — …Как оно на самом деле?

Но он не обратил внимания на мой вопрос. Глаза его по-прежнему были устремлены к потолку, к отсвету огней на нем.