Роберт Уоррен - Воинство ангелов

Когда я опять усадила Хэмиша рядом с собой, он признался мне и кое в чем другом.

— Освободило тебя, — повторил он и помолчал, раздумывая над словом.

Потом опять начал.

— Знаешь, — сказал он, — почти все цели, которые я ставил перед собой, были мной достигнуты. Я достиг почти всего, чего хотел, к чему стремился. И знаешь, порой мне казалось, что все свершенное теснит меня, зажимает, как в кольцо, туже и туже.

Потом он сказал:

— Наверное, если чувствуешь, что сила ни к чему, думаешь, что, может быть, слабость будет вернее.

В трусости Чарльза де Мариньи Приер-Дени была еще одна сторона.

Это правда, что в тот день, когда он стоял, обливаясь потом, он трусил. Но началась война, и Чарльз сделал то, о чем говорил: собрал кавалерийский отряд и повел его на войну. Он был дважды ранен, второй раз — серьезно. Но он не бросил отряд. Он погиб в 1865 году под Ричмондом. Кажется, его убили в операции, которая, по-моему, называется оборонительной, когда его отряд должен был прикрывать отступление армии генерала Ли. Отряд Чарльза вместе с пехотными частями защищал от янки обоз. Чарльз атаковал янки, предотвращая наступление изготовившегося к атаке противника, и был убит. Неизвестно, принесла ли какую-нибудь пользу его гибель.

Не знаю, как сочетается эта история с представлением о Чарльзе как о трусе. Возможно, Хэмиш Бонд был прав и Чарльз действительно трусил, потому что не всегда умел представить себя героем. Возможно, кавалерийская атака явилась подходящим поводом представить себя героем, поэтому он и проявил тогда храбрость. А возможно, в 1865 году произошло слишком много событий, чтобы представлять или не представлять себя героем — он стал он, а мир вокруг стал миром вокруг.

В тот день он просто мог, оглянувшись, увидеть стоящий на дороге обоз, худых, бородатых, оборванных обозников, прячущихся в зарослях шалфея возле обочины, шалфея вперемежку с зеленой весенней травой, а потом он бросил взгляд на дальний край поля и увидел изготовившихся перед атакой янки, картины же собственного геройства перед ним не возникло — он просто тронул ногой левое стремя и сделал то, что сделал.

Что бы это ни было, я была рада услышать, что произошло именно так. Каким бы он ни был, этот Чарльз, мне тяжело было бы запечатлеть его в памяти таким, каким он стоял возле постели в неприбранной спальне Пуант-дю-Лу — с переломанным, изуродованным носом, с каплями пота на красивом лице — и так навеки.

Вначале это были всего лишь мелкие неприятности, такие мелкие, что можно их и не заметить, — вроде подгоревшего ужина в тот вечер, когда уехал Чарльз, разбитой тарелки, грязи на полу в зале, запоздавшего гонга, плохо вычищенной лошади или слишком рано исчерпавшего себя субботнего веселья.

Потом начались неприятности покрупнее. Мертворожденный ребенок совершенно здоровой молодой негритянки и притом полное ее равнодушие; твердая уверенность Хэмиша, что ночью кто-то брал его лошадь и гонял ее бог знает куда и зачем. Новые негры, выкупленные у Чарльза, оказавшиеся необучаемыми, несмотря на все усилия Хэмиша. Один из этих негров умер. Он лежал на спине на своей койке с глазами, устремленными в больничный потолок, и в больницу то и дело шмыгали люди взглянуть на него. Они не сводили бы с него глаз часами, дай им волю. Хэмиш запретил пускать в больницу кого бы то ни было, кроме сиделок, но они просачивались туда, несмотря на запрет. Они приходили и вечерами после тяжелого трудового дня, как будто выполняя некий долг.

Потом он умер. Никакой особой причины для этого не было. «Тоска по дому замучила», — мрачно заключил Хэмиш.

На плантации произошла драка, жестокая и кровавая. Старые методы наказания — тыканье пальцем с последующим поднятием с колен — в данном случае оказались неэффективными. Хэмиш вынужден был прибегнуть к порке. Субботним вечером он устроил эту показательную экзекуцию, заставив всех прийти смотреть на нее. Лежа дома в постели, я слышала далекие вопли. Я считала их. Воплей было двадцать.

Вернувшись в дом, Хэмиш выпил бренди. Когда мы легли, я взяла его руку и хотела приласкаться — такое одиночество вдруг охватило меня, — но он почти оттолкнул меня. Он лежал на спине и глядел в потолок.

В начале апреля с болот кто-то выстрелил. Хэмиш катил в двуколке, и пуля продырявила спинку сиденья как раз возле него. Он сказал, что понятия не имеет, кто бы мог такое сделать.

Но я была уверена, что это вернулся Рору.

— Нет, — сказал Хэмиш, решительно покачав головой, — такой умный негр, как он, давно уж на Север бы подался.

Ночью в беспокойном и прерывистом сне мне виделся Рору, его лицо в зарослях, черное, как вороненая сталь, с бликами от пробивающихся сквозь листву солнечных лучей, лицо, зорко высматривающее из-за деревьев, не приближается ли по дороге двуколка с человеком в черном сюртуке.

После того как разнеслась весть о событиях у форта Самтер, мы уехали из Пуант-дю-Лу. Не знаю, форт Самтер ли послужил причиной отъезда или же просто Хэмиш сдался.

Он нанял себе настоящего управляющего, человека с неподвижным лицом и золотой зубочисткой, вечно свисающей с уголка его рта, человека, не первый год работавшего на хлопковых плантациях и имевшего хорошие рекомендации.

Хэмиш посоветовал управляющему не злоупотреблять плеткой, так как рабы его к ней не приучены, а мы на пароходе отправились в Новый Орлеан. Апрель был в полном разгаре.

Одним воскресным утром, когда мы уже вернулись в Новый Орлеан, я стояла возле решетчатой калитки дворика. Рядом со мной был Хэмиш. По пустынной улице к нам приближалась молодая женщина с ребенком. Шла она медленно, приноравливая свой шаг к шагу малыша.

Как я вскоре разглядела, это был мальчик, в сером, ладно скроенном и аккуратном костюмчике с золотыми эполетами и в серой шляпе, украшенной веселым ярко-алым пером. Совсем как у взрослого, на мальчике был ремень. С него свисала, поблескивая, маленькая игрушечная сабля. Мальчик был очень серьезен. Он шел, и при каждом шаге сабля билась о его слабые детские коленки, что несколько снижало впечатление от строгой военной его выправки.

— Идем, милый, — подгоняла его мать. — Поторопись, а не то мы опоздаем к мессе.

Ребенок прибавил шагу, насколько это позволяла ему сабля.

Я смотрела им вслед. Уже в конце улицы он споткнулся и упал. Наклонившись, мать подняла его и, поставив на ноги, отряхнула пыль с коленок, одернула на нем курточку и поправила саблю.

— Вот и его можно призывать, — хмуро сказал Хэмиш. — И будет не хуже иных призывников.

Я расстроилась, сердце мое омрачилось тоской — совершенно явственно и определенно, словно ясный небосклон внезапно затянули тучи.

Но вообще городская жизнь поначалу кипела весельем. Деньги тратились широко, и всюду сновали люди, тратившие эти деньги. В порту до неба громоздились тюки с хлопком, мешки сахара, а финансовый листок в газете пестрел аккуратными столбцами полученной прибыли. У причала на волнах прибоя покачивались корабли и развевался новый флаг. Вино текло рекой и искрилось в стаканах, издалека доносилась музыка и слышались восторженные крики — это шел военный оркестр. Музыканты печатали шаг под пронзительные звуки флейты, мелькавшей и посверкивавшей в воздухе подобно игле в руках швеи. Солдаты шли строевым шагом, сталь мушкетов сверкала на солнце, а военный оркестр играл «Песню пересмешника».