Жорж Старков - Город ненаступившей зимы [СИ]

Старик понял своё предназначение случайно. Однажды, когда его также рвала изнутри неясность будто чужой боли, он услышал из окна одного из двухэтажных бараков, что были через улицу от его дома, истеричные всхлипы. Проследовав на звук он обнаружил девушку — одну из тех мечущихся душ, которые не поняли, куда попали и начинали сходить с ума. Для старика видеть такое было не впервой. Ему стало невыносимо горестно, но он лишь в очередной раз махнул рукой и уже собирался уходить, как сидящая на полу и разбитая истерикой девица подняла с колен заплаканное лицо и сказала всего одно слово — «помогите». И Вайнштейн помог. Он просто сел рядом и стал разговаривать. Он объяснил, что к чему, в пределах того, что знал сам. Девушка немного успокоилась и старик решил оставить её. На следующий день он снова зашёл. И после, и ещё и ещё… В конце концов, девушка начала ориентироваться в пространстве.

Через две недели с начала знакомства, девица внезапно исчезла. В очередной раз, идя навестить новую знакомую, Вайнштейн увидел, как с неба начинает падать редкий снег. Он постоял под ним минут десять, пока последняя мелкая снежинка не улеглась на неблагодарную землю и пошёл дальше. В квартире никого не обнаружил. И после никогда больше не видел своей случайной знакомой. Через некоторое время он понял, что снег идёт лишь тогда, когда кто-то уходит. И ещё Вайнштейн уяснил — снег это хорошо. А тем, кто его приносит, должно быть, ещё лучше… Ведь, равно с тем, как он испытывал чужую боль, чувствовал и отголоски обволакивающего покоя, когда шёл снег. Тогда охватывало чувство абсолютного умиротворения. То ощущение, к которому стремился каждый, по эту сторону смерти. И Вайнштейн ждал, когда, наконец, сможет ощутить всем естеством не чужой, а свой собственный покой. Он так хотел дать этой земле снег… Он так хотел, чтобы в город, хотя бы ненадолго, пришла зима.

Старик прошёл все подъезды и завернул за угол, сам не понимая зачем. Просто знал, что так надо. За домом ожидаемо раскинулся поросший сорняком пустырь. Вглядевшись в уходящую вдаль единственную тропинку, он увидел мелкую фигурку человека и двинулся к ней. Чем ближе приближался, тем знакомее становилась картинка. Он будто перенёсся на тридцать пять лет назад. Тогда также шагал по этой самой, протоптанной людьми дорожке и увидел вдалеке мальчишку. Тот истово рубил сорняки какой-то, похожей на обломок заборного частокола, палкой. По щекам мальчика текли слезы, он, то и дело, вытирал рукавом синего вязаного свитерка сопли, но рубил и рубил не переставая. Словно изничтожив всю амброзию, он победит и всех своих детских демонов. Тогда, ещё молодой мужчина, Григорий Вайнштейн остановился у поля брани юного «Дона Кихота» и нарочито задорно спросил: «Побеждаешь?»

Мальчишка лишь хлюпнул носом, ещё раз рубанул толстый стебель сорняка, который никак не хотел поддаваться деревянному орудию и, опустив руки, повалился на колени.

— Что, никак? — интересовался Григорий.

— Никак, — всхлипнул мальчик и попытался отвернуться, дабы не показывать зарёванное лицо.

— Может, помочь?

— Как?

— Не знаю, — пожал плечами Вайнштейн, — но, я попробую.

Григорий достал из кармана складной перочинный нож, выбросил лезвие и аккуратно разрезал толстый ствол сорняка.

— Держи! — Вайнштейн положил у колен мальчика срезанный куст. — Враг повержен! Победа?

— Победа… — усмехнулся мальчуган. — Дядя Груша, вы никогда не хотели, чтобы ваши родители умерли?

— Что ты такое говоришь, Серёжа? — удивился Вайнштейн столь ошарашивающему вопросу соседского мальчишки.

— Вы ответите?

— Отвечу, — кивнул Григорий. — Думал. И потом корил себя за такие мысли. Мне было — как тебе, наверное. Я сгоряча пожелал смерти. Правда, не родителям, деду. А через два месяца его не стало.

— Это то, чего вы хотели?

— Нет. Это то, чего я не хотел. Тогда я хотел, чтобы не стало меня, а он бы остался жить. Я считал, что виноват.

— Но, это не так?

— Не так, конечно, — печально улыбнулся Вайнштейн. — Знаешь что, никогда не желай того, о чём можешь, когда либо, пожалеть. Особенно близким. Поверь — никогда в жизни у тебя не будет людей, ближе родни по крови. Жена — может быть. Но, половинки находят друг друга не так уж и часто, как это показывают по телевизору и пишут в книжках. А сейчас тебе искать никого не надо. Всё самое родное здесь, рядом. Семья — это одно целое. А смерть — она словно нож, который отрезает ломоть от хлеба. Отрезала и всё! Ломоть — тот же хлеб, только отделённый. Он уже никогда не станет караваем. Уже никогда не будет целым. Понимаешь?

Мальчишка молчал и ронял слезинки на детские свезённые коленки.

— Пойми, — продолжил Вайнштейн, — сейчас тебе кажется, что горя большего, чем твоё — не существует вовсе. Но, это не так. К сожалению, не так… Пойдём, я отведу тебя домой.

Вайнштейн встал и протянул мальчику руку. Тот пару мгновений упрямился, но, всё же, вытянул навстречу детскую ладошку. Вот и теперь, больше тридцати лет спустя, уже после смерти, Вайнштейн наблюдал, как тот же самый соседский Серёжа истово лупит палкой сорняки. Только сейчас Серёжа — взрослый мужчина, а сорняки не полны соком и зелени жизни, а вялые и пожухлые. Вайнштейн, как и тогда, остановился в двух шагах от поля брани.

— Побеждаешь?

Сергей Булавин, словно в детстве, рубанул напоследок ближайший сорняк, зашвырнул подальше палку и завалился на ковёр из поверженной амброзии, уставившись застывшим взглядом в свинцовое небо.

— Может помочь? — продолжил Вайнштейн и улёгся рядом.

— Давай, — отозвался Сергей.

— Как?

— Не знаю, — пожал плечами Булавин. — Может, повернёшь время вспять, а, Дядя Груша?

— Запросики у тебя!

— Ну, тогда лежи и молчи, советчик.

Мужчины лежали рядом, посреди поросшего амброзией пустыря и смотрели в затянутую саваном серых облаков высь. Сергей достал безвкусную сигарету, раскурил, выпустил в небо струйку сизого дыма и передал цилиндрик с табаком соседу. Дядя Груша затянулся и отдал обратно. Он вновь продумал о снеге. Как было бы хорошо, если бы он пошёл прямо сейчас. Прямо сейчас…

— Знаешь, дядя Груша, мне кажется — моя жизнь, она как хорошая повесть, разжалованная в хреновый рассказ. Я думал, что всё только начинается. Думал — только нашёл то, что всегда было рядом. Просто, я этого не замечал. И тут — на тебе! — хлопнул инженер ладонью о ладонь. — Ни семьи, ни меня. А в скорости, вообще, всё развалится… Я всё изгадил, понимаешь? Я, как эта амброзия, — кивнул он на возвышающиеся у изголовья сорняки, — засираю жизнь, выпиваю из земли все соки.

— Ну, так не будь таким.

— Уже поздно. Я уже здесь. Поздно меняться. Поздно что-то исправлять. Только вот, всё дерьмо с собой забрать не получилось. Вот, что жалко…