Михаил Гиголашвили - Кока

– У неё от чачи видения. Я до ночи не утерплю. – И Кока быстро заделал в сигарету свой кусочек; покурили вместе.

– У старухи Маро есть чача? – вспомнил он.

– Нет. Сын Пармен не приезжал давно. То ли болен, то ли концы отдал.

– С чего бы? Здоровый бугай! Помнишь, мы его в детстве Жиртрестом, Хозобочкой, Хозиком дразнили? Ты его ещё толстопотамом обзывал, а он не понимал. Или слонопотам?

Нукри пожал плечами.

– Люди от стрессов, инфарктов, инсультов умирают. Я хоть и редко, но в больницу хожу, вижу, что с людьми творится… Всем нужна релаксация. Кстати, а как с кайфом на Западе? Правда ли, что всё есть?

– Да, конечно. Это же товар, и очень ходкий, – ответил Кока, но добавил, что за хорошим кайфом всё равно ещё побегаешь.

После курения Коку потянуло на одиночество.

– Я пойду?

Нукри отломил от своего кусочка крупинку:

– На́, самый ночной!

За поздним чаем, когда дали свет, бабушка, кутаясь в тёплый лапсердак, всё ещё озабоченная пропажей книг, косо поглядывала на Коку и, передавая чашку, шипела и жужжала (как всегда, когда сердилась):

– Тиш-ше, чаш-ш-шка горяч-ч-чая… Обж-ж-жеч-ч-чься мож-ж-ж-жно!

Но он сделал вид, что ничего не замечает, и прибегнул к испытанному методу отвлечения – спросил первое, что пришло на ум:

– Бэбо, а почему Лермонтовская улица так называется? Там что, правда Лермонтов жил?

– Как будто не знаешь! – всплеснула бабушка руками. – Конечно, жил! В том синем доме на Алавердинской площади. Есть даже балкон, где он пил с офицерами шампанское. Кути́ла был, вроде твоего папаши. Даже, говорят, кого-то тут убил на дуэли из-за дамы. В письмах писал, что в Тифлисе был счастлив, и, если бы не бабушка, то остался бы тут навсегда! Ещё бы! Блаженствовал, наверно, как петух в курятнике! И вино, и шашлыки, и барашки, и барышни, и плоты с кинто по Куре, и хаши по утрам!

Бабушка оживилась, нацепила очки, не поленилась что-то поискать на полках и вернуться с томиком, чтобы уточнить: Лермонтов выслан на Кавказ в 1837-м. Его драгунский полк стоял в Кахетии, в ста верстах от Тифлиса, тогда главного города Закавказья, куда новости из Петербурга доходили намного быстрее, чем новости из Парижа в Петербург.

– Лермонтов тогда – уже известный поэт, притом ссыльный, что всегда придаёт вес. А какие божественные строки он посвятил Грузии! Человек просто так, не прочувствовав душой, не напишет так сильно! – И продекламировала по книге:

– Вот именно, и тьма, и мгла… И дыма предостаточно. Актуальный стих, – заметил Кока, радуясь, что удалось отвлечь бабушку от исчезнувших книг.

Бабушка отозвалась:

– Ничего. Переживём и это.

– Да, куда уж страшней! – откликнулся Кока и, видя, что бабушка собирается читать дальше, под предлогом неотложности скрылся в туалете, но и оттуда слышал, как хорошо поставленный голос декламирует:

Перед сном ворочался в холодной постели. Его словно засасывало куда-то, куда ему ни в коем случае не следует попадать, но неведомая сила влекла в глубокий безысходняк. Он и хотел ехать за шмалью, и боялся неизвестности. А об опасности быть пойманным даже думать себе не позволял, памятуя о словах психиатра Корнелия Зубиашвили, что мысль материальна, посему плохие мысли не надо думать, их надо выкидывать из головы, как старую мебель. “Ничего, до сих проносило – пронесёт и сейчас!” – ободрял себя Кока в тревожном полусне.

Проснулся днём, кое-как оделся и потащился к Араму – завтра улетать, а денег нет. Да и будут ли – под большим сомнением. Моросило, людей мало. Мгла. Небо осеннее, густое, набрякшее, угрюмое, с проблесками далёких молний. Холодно не по-осеннему. Около гастронома на Кирова стайка женщин раскупала картонки с яйцами – их спешно выгружали из пикапа два низкорослых вороватых бородача. В пикапе среди картонок с яйцами блестят два ствола.

По дороге Кока заглянул в хинкальную на Вельяминовской – пропустить сто грамм. В подвале царит Баграт, знакомый ещё со школьных времён, когда ходили “на шатало”, прогуливая школу и лакомясь хинкали (они на Вельяминовской стоили почему-то пять копеек за штуку, хотя в городе всюду были по десять). Хинкальщик стоял за стойкой незыблемо, как скала, при всех властях и так разъелся, что из-за жира на загривке не мог двигать головой, отчего смотрел только вперёд, иногда поворачиваясь всей тушей к кухонному окошку, откуда подавалась еда. С посетителями разговаривал больше жестами, чем словами, и величаво, как император, вытаскивал из кармана огромную засаленную пачку денег – доложить новые купюры.

Сейчас Баграт стоял за стойкой в чём-то вроде обрезанной детской бурки с дырами для рук, в офицерской ушанке с мехом. Посмотрел скучными глазками.

– Что хочешь? Харчо?

– А есть? Давай! Почему в бурке? Грабить кого собрался?

Баграт налил Коке стаканчик, сам опрокинул свой.

– Холодно, золотой! Кого грабить? Денег нет у людей. Пусто в карманах.

– Воры находят. Отрезанное от бурки куда дел?

– Тут, тепло чтоб стоять, – указал он жирным пальцем себе под ноги (на полу, мехом вверх, лежал отрезанный кусок).

– А это что стучит? – В хинкальной стоял дробный стук и запах бензина.

– Движок. Только на кухню хватает, а тут холодно… – Он глубоко вздохнул. – Ничего нет. Всё дорого. Люди без копейки сидят. Кишки в узел завязаны… Когда это кончится? – тоскливо вопросил он, хлопнув очередной стаканчик и угостив Коку. – Пей, домашняя, из моей деревни!

Из ста грамм под харчо получилось двести под кебаб. Кока наконец смог поесть что-то по-настоящему горячее, болтая с Багратом о старых временах, когда в хинкальной кипела жизнь, компании пили и пели, на спор елись десятками хинкали и залпом пились бутылки водки… А сейчас?.. Холодно, угарно, безлюдно, только какой-то плюгавый мужичонка в углу одиноко расправляется с кебабом.

В приподнятом настроении Кока добрался до Арамова косого подъездика. Не стал заходить, помятуя о бардаке и вони. Постучал в окно.

Вылез Арам в ушанке.

– Ну, чего? Продал? – без надежды спросил Кока, в чём оказался прав.

– Нет, какое продал, брат-джан! Болею, под Сухой мост не пошёл. Тут твои книги. Возьмёшь? Оставишь?

– Давай.

– Слушай, будь другом, если “Майн кампф” встретишь, сразу возьму, без разговоров! – передавая книги, попросил Арам.

– Разве в ларьках нету? – Кока рассовывал их по карманам.

– Да нету, всё раскупили, а мне нужно. Один эбраэли [166] Еврей (груз.). очень попросил.