Михаил Гиголашвили - Кока

– Всякие есть. На любой вкус и бумажник, как и всё на Западе.

Черняшка с неподдельным интересом спросил:

– Как это они, суки-бляди, так всё построили, что у них всё хорошо, как у людей, а у нас всё хреново, вечно через пень-колоду, как у не́люди?

Коку это интересовало мало, но он всё-таки отозвался:

– Перестройка же была… Может, лучше станет… – Но Черняшка уверенно усмехнулся:

– Узришь ты в тюряге перестройку! Как же! Как был острог, так и будет! Какой на хрен пинг-понг? В день выводят на часок в пустой базок – вот и все твои пинг-понги! А так целый день взаперти. Раз в месяц передача. В посылке что можно? Чай, сигареты, масло топлёное, сало, колбасу копчёную, лук-чеснок, печенья, пряники, сухари, сушки…

Подавленные голодным видением всего этого богатства, оба умолкли – на ужин не смогли съесть кашу, политую горьким постным маслом, и теперь пытались унять урчащие желудки. Но Кока не поленился спросить:

– А кайф в передаче передавать удаётся?

– В подгоне? Нет, риск. Лучше в польском кошельке… Ну, в манде на свиданку пронести наркоту, деньги, ещё что, к бабе в дыру много лезет, куда больше, чем пидору в задницу…

Помолчали. Мысли затягивали Коку в лавину страха. Лавина не давала дышать и несла его всё дальше, к неизвестному обрыву… И чудился Пётр Ильич в очках с верёвочкой… И цепкие руки белобрысых оперативников… И гулкие голоса из-за двери… Шаги… Перебранка… Чей-то заунывный вой словно с того света… Рядом сопит Черняшка… А завтра – тюрьма… Как быстро всё произошло! Только недавно бабушка читала стихи Лермонтова – и вот, пожалуйста, управление МВД на Лермонтовском разъезде. Конечная точка прежней жизни. Начало страшной… И слепящий свет лампы… И гудящая боль в голове… И голова – словно под каменной шапкой, надетой на него его злобным фатумом…

Ворочаясь на настиле, Кока вдруг вспомнил про кропалик.

– Хочешь план курнуть?

Черняшка быстро поднял голову, ошарашенно переспросил:

– Чего? Курнуть? Дурь? У тебя есть? Откуда?

– В пистончике кропаль завалялся, с четверть горошины. Кури, я его видеть не могу! – Отдал дурь, которая тут же была заделана в сигарету и выкурена Черняшкой, поддакнувшим: правильно, с дурью надо завязывать, от неё башка пухнет и мозги сохнут.

– Вот ханка – это другое дело! Мы, малы́е, под Ростовом на колхозных полях, где могли, мак сеяли, растили, собирали, кокнар варили. Ух, и крепкий был! Вот меня тогда и прозвали Черняшкой. Ну, от кликухи не отмажешься. Мазила – ничего, хуже бывает. Хорошо, что у тебя вообще погремуха есть – значит, с блатными тёрся, васьвасился.

– Как не тёрся? В Тбилиси каждая покупка кайфа – это тёрки с блатными. И с ворами ширялся, и с бандитами, и с профессорами…

– Ну и хорошо. Значит, сечёшь кое-что. – Черняшке после кропаля явно нравилось учить первохода тюремным азам. – Бороду не брей. Раньше не разрешали, теперь можно. Зайдёшь в камеру, скажи: “Мир в хату”. Спроси, кто смотрящий, где есть место матрас положить. Ну, а дальше – по ходу, что и как. Не быкуй, не то можно на буйвола нарваться… К землякам прибейся. И смотри – на очко не ходи, если люди хавают. Терпи, пока занавески на “телевизоре”… ну, на полках, не закроют. Тогда можно. Если ты к людям с уважением, то и они к тебе тоже. А нет – не обессудь, ответка сразу прилетит! Я вот хотел спросить, а в Амстердаме трамваи и автобусы есть? – опять перескочил он на свою мечту. – Как там, давка есть? Работать можно? Своих щипачей много? Да уж будут, куда денутся! – ответил сам себе.

Говорил мирным спокойным голосом, и это спокойствие невольно передавалось Коке. “Человек пять раз сидел – и ничего, жив и очень даже бодр… И в тюрьму стремится, как домой… Значит, не так уж страшно, выжить можно…” – утешал он себя, однако эти доводы не могли отвалить сизифов камень с души, перебить тоску – непереставимую, беспросветную, тяжкую, жгучую, горючую, горькую…

Но интересно: как ни болтлив Черняшка, он о своём деле ничего не говорит. Только раз обмолвился с досадой, что щипачам нечего “яшкаться” с домушниками. “У тех свои повадки, а у нас – свои… Я чистодел, а они… – И перевёл разговор: – Ты откель так хорошо по-русски шпаришь?” На что получил ответ: “Бабушка учила. Во дворе говорил, в районе, книги, кино, телевизор, радио. У нас все говорят. И раньше, при царях, говорили”.

Ещё Черняшка не знал, что такое “Николоз” (услышал, когда Семёныч крикнул), потом понял:

– А, Николай. Значит, Коля. – Что вызвало щемящий укол памяти: как шутил дядя Родион, “ты не Кока-раскока, ты Ника – победитель!”… Да уж, победитель!.. По своей глупости сам себя победил, на обе лопатки уложил!

– Свет проклятый! Глаза от него горят! – ругнулся он в сердцах, не в силах забыться хоть во сне от ужаса, творимого с ним неизвестным Нечто, что окрысилось на него давно, всерьёз и надолго.

– А мы его сейчас того, ликвидируем! – И Черняшка, встав на нары, точным плевком со второго раза угодил в лампу, отчего та с треском разорвалась. – Мистер Тьма пожаловал!

Наступила вожделенная темнота. Кока сбросил ботинки, укутал ноги курткой и затих, как та курица, которую он собирался резать в подворотне.

Мучением были мысли о родных. У мамы – больное сердце, ей нельзя волноваться… А бабушка?.. С ней наверняка случился инфаркт, если приходили менты с обыском. Сказали ли они, что с ним и где сидит?..

Сам он какой уж день зубы не чистит, не моется по-человечески!.. От него по́том несёт. Одежда пропахла псиной. Всё вокруг мерзкое, грязное, склизкое… Мистер Тьма властно пожаловал в его жизнь!

Потом на ум пришёл дядя Ларик. Может быть, он что-нибудь может сделать? Но что? Здесь Россия, не Грузия. У дяди здесь друзей и знакомых нет. Да и что можно сделать без денег, которых нет? У бабушки пенсия десять долларов, мама Этери и отчим-француз живут от зарплаты до зарплаты, да ещё кредит за квартирку выплачивают. У отца Ивлиана тоже вряд ли что-нибудь будет – он и бабник, и игрок, а это требует денег. В общем, пролёт, голяк, голый вассер!

Вдобавок к душевной тоске мучил простой голод. В животе урчало и переливалось, а Коке представлялось тёплое раннее утро в Сололаки. Занавески колышутся под тёплым ветерком, отчего солнце суетливо снуёт по галерее, кропит её золотыми пятнами. Бабушка готовит внука к школе. Белая, ещё тёплая от глажки рубашка. Шёлк пионерского галстука. Серая форма. Но сначала святое – завтрак: яичница с помидорами, чай с оладьями и свежими французскими булочками, за которыми бабушка посылала сопливого соседского мальчишку – турка-месхетинца Назыма, вечно без дела торчащего во дворе.

Иногда, когда Назыма во дворе не было, Кока сам бежал на Лермонтовскую, в магазинчик на углу, где грузчики к тому времени обычно сгружали лотки с булками, хрустящим серым хлебом, овальным “греческим”, брусками чёрного. Если не полениться пробежать ещё сто метров, то на Махарадзе в пурне [176] Пекарня (разг. ). можно взять горячий королевский шотис-пури. Но завтрак ждёт, поэтому надо спешить домой, а по пути не забыть поглазеть на драку уличного пса Муры с дворовым котом Шошотом, послушать перебранку дворничих, что шаркают мётлами и переругиваются птичьими звуками, полюбоваться на сапожника Рубена Спартаковича – тот иногда надирается с раннего утра, бродит по улицам, держась за стены и выкрикивая ругательства, а дома колотит жену, поминая не полученное тридцать лет назад приданое и проклиная суку-тёщу, что отсудила у него полквартиры.