Михаил Гиголашвили - Кока

Кока сник – значит, его в самый беспокойный и драчливый режим, в усилок, определят!.. Он выпал из разговора: губы говорили что-то, а мысли метались, как пленные птицы в зоопарке под решётками. И не было исхода.

Несколько раз он в отчаянии кричал: “Нукри, ака хар? Сада хар?” – но в ответ получал стук ключа о дверь и недовольные окрики Семёныча: “Я тебе похрюкаю, пёс! Замолкни! Покой не беспокой, япона мать!”

Или начинал возмущаться:

– За что меня вообще сажать? Кому какое дело, что я курю? Вы вино пьёте из винограда, я дурь курю из конопли – в чём разница? За что? В Амстердаме гашиш в магазинах продаётся! Вся Европа курит!

– Ты чего, был в Амстердаме? – заворожённо спрашивал щипач.

– Не раз. Там есть будочки, где можно купить траву и гашиш. – Но Черняшка не верил, что такой рай может существовать на земле, а Кока качал головой:

– Может. И я там жил. И на хрен я назад попёрся? Сидел бы сейчас в Амстере, чай пил с кентами! Дурак, болван, дубина!

А Черняшка мечтательно протянул:

– Сейчас буду знать, куда свалить, когда козырные бабки подниму! В Амстердам! – И Кока подумал с горечью: “А я? Своими ногами из рая в ад припёрся, здрасьте, вот он я, баран, вяжите меня!”

…После еды лежали в послеобеденной дрёме. Черняшка опять попросил:

– Расскажи ещё про Амстердам. Правда, там биксы продажные открыто сидят в трусах и лифчиках?

Кока через силу ответил:

– Сидят. Дашь четвертак или полтинник – и работай!

– Ну, дела! Вот люди живут! Трава – пожалуйста, биксы – нате вам! А у нас друг друга бомбят из танков! Народ обнищал, в сумках и лопатниках – вошь на аркане. Порядок нужен, чтоб фраера на работу в давках ехали, а лопатники и дурки [174] Бумажники и сумки (жарг.). у них полны баблом были, а не как сейчас – голяк! Ещё и карточки какие-то появились, хрен знает, что с ними делать, я их выбрасываю…

– Из пластика? Зачем выбрасывать? По ним можно в магазинах отовариться, только подпись подделать. А подпись на карте стоит, для сверки. Мой кент в Амстере, Лясик, этим живёт.

Черняшка удивлён:

– Ты смотри! А я их – в мусор!

– Но могут повязать, – предупредил Кока.

Щипач назидательно поднял палец:

– Повязать могут всегда! На то и сучий мент в наряде, чтобы у воров ушки на макушке были! Я на зону всегда готов идти – такая доля воровская. Те не воры, кто не сидел. А таких много развелось, ох, много! За бабки звания покупают! Их прирезать за это мало! Святокупцы!

– Не лучше того прирезать, кто им эти звания продаёт? – превозмогая тоску, спросил Кока.

Черняшка швырнул окурок в сторону параши.

– А узнаешь, чьих рук дело? Но и раскороновать могут! Положат кирпич на голову, каменную шапку наденут – и всё, готово, раскоронован, не вор теперь, а прошляк! Сам не видел, но слышал о таком у нас в Говнярке, там каждый второй по зонам чалился, народ битый, тёртый…

Болтовня отвлекала от непролазных, непроглядных, непереносимых, никлых, беспомощных мыслей.

Черняшка шутил:

– У тебя уже и профессия для зоны есть! Будешь приколистом, ро́маны толкать, как в Амстере шмаль и девок в ларьках продают! А правда, что там где-то есть кривая башня, похожая на хер, и называется Пизданская?

– Есть такая, в Италии. Пизанская. Столько мрамора напихали, что весь мрамор на бок съехал, и башня скривилась, – отвечал Кока.

И дальше слушал поучения Черняшки, что главное на тюрьме – не выделываться, не строить из себя блатного крутыша. Сразу видно, ты честный фраер, хотел купить анаши – залетел. А вот если начнёшь берега путать и блатаря из себя лепить – тебя быстро на место поставят! На тюрьме народ ушлый, бывалый, дотошный, глазами цепкий, раскусят на щелчок, а потом несдобровать.

– А может, тебя, как первохода, не в усилок, а в общую хату кинут. Там всякая шелупонь и шушера, законов не ведающая, залипает, но всё равно надо быть осторожным: в общаках иногда блатные хоронятся и коноводят там!

– Сколько людей в камере?

Черняшка прыснул:

– Сколько набьют – столько и будет! Однажды на пересылке к нам в камеру набили пятьдесят человек! Люди спали стоя, а буханки хлеба так густо облеплены тарканами, что шевелились, как живые. Арестант в тюрьме голоса не имеет. Зэкашка что букашка! Говорит, а никто не слышит! Вот со мной чалился один даг, невесту украл по их обычаю, а его повязали и пустили по срамной статье – девкины гниды-родители написали заяву, что он силой похитил и изнасиловал их дочь, хоть она и говорила, и писала, что всё было по согласию, они любят друг друга, хотят пожениться…

Вечером Черняшка, готовясь покемарить и утрамбовывая свою куртку (он засыпал при всяком удобном случае), спросил:

– А ты сам семейный?

– Нет. А ты?

– Нам, ворам, не положено. Я старых правил. Этих, что с пулемётами бегают и людей без разбора валят, я не одобряю. Беспредельные беззаконники, а я честный вор.

– Я знал одного вора. Нугзар, кличка Кибо. Не слыхал? Говорил, что мне надо завязывать с кайфом. А я не послушался.

Черняшка залёг, прикрылся рукой от лампы, наставительно произнёс:

– Воров слушать надо. Они плохого не посоветуют. Особенно грузинские воры: всю страну в руках держат! Кто их не знает? Ты в зоне сразу к своей кентовке прибейся, там точно грузинские воры будут, их держись. Грузины – да, всегда по понятиям чётко проводят разборки. Наш Ростов в железном кулаке зажали. Кирпич Букия и Джеко всё под себя подмяли! Не слыхал? До них Нодар Кривой положенцем был, светлая ему память. Ещё Гиви Лисичка… Молодцы, воровскую масть не роняют, поддерживают, разумно правят и без крови обходятся, только если уж совсем припечёт! Да что много говорить – зэки базарили, что и “Белый лебедь” сейчас под твоим земляком, законником Тарханом, он положенец, за тюрьмой смотрит!.. Ну ладно, давай покемарим чутарик!

Но Кока спать не мог. Под сопение Черняшки вертелись в голове обрывки слов и кадров: “Белые флаги” [175] Роман грузинского прозаика Нодара Думбадзе, действие которого происходит в тюрьме. , “Петровка, 38”, “Мотылёк”… Даже Штирлиц возник в эсэсовском мундире. Какие-то всплески фраз и звуков, ругань, ухмылки бритых рож…

“Но если люди могут вынести, то почему я не смогу?” – проглядывала в нём робкая зернь надежды. И с ней он почти заснул, кое-как закрывшись рукой от лампы, – как вдруг кормушка щёлкнула: в камеру вброшен листок.

– Малява от подельника! Ероглифы, япона мать!

Кока взял бумажку, где по-грузински мелко написано: “Ничего не говори. Никого не сдавай. Вали всё на меня, ты ничего не знаешь, приехали на курорт, ты спал пьяный в саду. Мне сидеть, моя сумка, а у тебя есть шанс. Держись! Нукри ”, – отчего Коку омыло радостное чувство: “Сам на срок идёт, а обо мне заботится! Не каждый сможет так!”