Михаил Гиголашвили - Кока

– Смотря хто, япона мать. Смотря што.

– Ну, за моё дело, за полкило анаши?

Семёныч важно поджал губы, уставился в потолок:

– Полкила… Многонько… Штук десять гринов. Може, помене. Може, поболе… Хто их знает? Може, кто и за поменьше согласен, счас бабло всем позарез надо. Тут подход нужон! На кривой козе не подъедешь, с бухты-барахты! А если обидишь следака, то хана, соси брандспойт, закатают по полной! Но пощёлкать клювами можно, авось повезёт, япона мать…

Было бы с чем подъезжать и о чём щёлкать! Не скажешь же следователю “Выпустите меня, а я вам в понедельник деньги занесу”? А если Нукри подключить? Его отец Нестор – богач, может, раскошелится? Но кому давать? Следаку? Судье? Начлагу? Неизвестно… И главное – ничего нет… Кока от души пожалел, что нет у него тех тридцати тысяч гульденов, что выдрал у него Сатана в Амстердаме. А сейчас что? Голый вассер, как он говорит…

Тело ноет от досок. Душа сникла, превратилась в рану – бредит, брюзжит, брызжет болью. Нечем прикрыться. Косая доска впивается в затылок. Спать приходится, закинув руки за голову, но тогда не прикрыть глаз, а стопятидесятисвечовая лампа шпарит неугасимо. И бесконечные хождения за дверью, стуки, звяки, гул шагов, какие-то пересмешки… И серые стены в острых цементных подтёках – не прислониться. И вонь параши, и кружка, липкая и сальная…

Еда – гречка или овсянка с мизерными кусочками чего-то. Утром – кружка мутной коричневатой воды, ломоть хлеба с кубиком масла, спичечный коробок сахара. Вечером – каша. Еду и “чай” подавали в мисках и кружках – они были так грязны, что Черняшка ел без ложки, загребая кашу горбушкой хлеба, а воду из бака черпал ладонями.

– Недолго и тубик схватить! – объяснял он, обнадёживая, что в тюрьме Коке дадут его личную миску, кружку и ложку. – Тут мы день-другой – и на тюрьму! Скорее бы! Тюрьмама родная! Там и покой, и матрасы, и хавчик приличный… Сейчас, правда, хужее стало, бабла нет, а что есть – кумы себе в карманы тырят, до зеков хер без хрена доходит… Я тут, в “Белом лебеде”, всегда чалился…

– Белый… чего?.. – Кока вдруг вспомнил восьмикрылого лебедя, которому он в дурдоме красил крылья в золото и серебро. Вот что обозначала эта птица! Но он уже что-то слышал про какую-то страшную тюрьму с таким названием… – Как “Белый лебедь”? Это же где-то на Севере, адское место?

Но Черняшка успокоил:

– Есть два “Белых лебедя”, злой и добрый. Злой – большой “Белый лебедь” в Соликамске, на северах, а наш, в Пятигорске, малый и добрый, вертухаи жить сидельцам дают. А там, в Соликамске, – труба, чёртова жопа, зэки враскоряку, мордой в пол, на полусогнутых передвигаются! А наш “Белый лебедь” уже двести лет стоит!

Оказалось, что “санаторий «Белый лебедь»” – весь из белого камня, очень старый, построен чуть ли не при Екатерине Великой. Во дворе тюрьмы при Сталине расстреливали, а теперь торчит скульптура – лебедь из камня.

– Типа лебединая песнь – и амба, каюк, капец! Там будешь чалиться. С такой статьёй, как у тебя, сидеть нетрудно, ничего стрёмного, гнилого, чмошного нет, купил анаши для себя – поймали, кто-то сдал, – заключил Черняшка и сказал дальше, что Кока всё равно должен быть осторожен. Ведь тюрьма – это не только родная хата, где всех знаешь, а и отстойники, и карантин, и пересылки, и базки, и воронки, и зоны, с разным людом тереться придётся – мало ли какого на бошку помёрзлого встретишь? Главное – никому ничего не болтать! Купил дури для себя – и точка! И ничего ни у кого не спрашивай, а то за стукача примут.

– Если что надо – в своей кентовке, с кем хлеб-соль водишь, спроси. На тюрьме говорят: “Не верь, не бойся, не проси” – так и живи. Красное и голубое на себя не напяливай! Ментам не верь – их слово ссак собачьих не стоит! Хуже нет с ментами тёрки иметь! Они тебе такую лапшу на уши навесят! “Ты нам всё расскажи, всех сдай, а мы тебя на волю отпустим…” Ага, отпустят! И конфектов с шампаньолой в дорогу дадут! У них и так стукачей, как мух в Африке! Не бойся, Мазила! И в зонах жизнь идёт! К своим кавказским прибейся, они тебя в обиду не дадут. Но и ты должен что-нибудь полезное в общий котёл давать, да хоть приколистом быть: на тюрьме же делать нечего – только слушать друг друга. Вот пятёрик-шестёрик и пробежит…

И твёрдо повторил, что в камере главное – не браниться, никого никуда не посылать, держать себя и своё место чисто, вести себя ровно, – и тогда никто предъяв выкатывать не сможет! И если на воле о человеке судят по его поступкам, то в тюрьме – по его словам, они – главное, смысл. Всё понимается впрямую и всерьёз: если ты говоришь кому-то: “Иди на хуй!” – то тем самым ты утверждаешь, что этот человек петяра, парафин, жопочник, и если тот, кого ты послал, не мужеложник, то может такая ответка прилететь, что мама не горюй! Поэтому не следует ругаться, особенно матом, для вора мать – единственное святое. Думай – потом говори; а ещё лучше – молчи. Чем меньше о себе расскажешь, тем лучше. Но если сказал, то должен держать ответ за сказанное. Из-за слов в тюрьме опускают, тиранят, убивают, поэтому на строгаче тишина и покой, никто много не говорит – там опытные урки, знают, что бывает от неосторожного слова или даже взгляда…

– А тебе какой режим грозит? – спросил Кока, впитывая в себя спокойный голос Черняшки, отчего в нём зашевелились забытые силы. Вот человек – пять раз сидел, а жив и бодр! “Если он смог, почему я не смогу?”

– Мне что всунут? Как чалому рецидивисту – накрутят будь здоров, в усилок пошлют, а там шум, гам, выясниловки…

– А что это – усилок?

Черняшке доставляло удовольствие учить новичка. Есть три режима. Общий, общак, – для первоходок, он как пионерлагерь, всякая шелупонь сидит: стырил велик, подломил ларёк, отмудохал жену, по пьяни влез в сельпо или сбил на машине кого-то не до смерти. Усилок – усиленный режим, там могут кровавые стычки происходить, люди свою масть и крутизну показывают, за место под солнцем грызутся, в джокеры метят. Самый тихий и спокойный – это строгий режим, строгач. Там молодняка нет, всё больше солидняк, воры, важные кексы – все свою масть и место знают, поэтому ссор и свар мало, но если случаются, то может дойти до мокрухи.

– Есть ещё особый, крытка, ПКТ – помещение камерного типа, но это тебе не грозит, там чалятся всякие отпетые маньячины и садюги, которых даже в зону пускать опасно, только в глухой камере, как диких зверей в клетках, держать – без прогулок, свиданий, передач… Мне что грозит? Строгач, наверно, как рецидивисту, смотря как карта ляжет на суде. Тебе – точно усилок. У тебя статья тяжёлая, до десяти, за это в общаке не оставят. Режим – довесок к приговору… Не думаю, что строгача втемяшат… Первая ходка, сам не блатной, не приблатнённый, типа студент, хотя хер знает, как у них в бошках шарики повернутся?..