Михаил Гиголашвили - Кока

– Отправь этого Гамадрила до шмона в пятый отстойник.

Отстойник оказался немногим больше “конверта”. Узкая скамья – ни сесть, ни лечь, только присесть. Изнутри стены, как в воронке, обиты алюминием с острыми дырами наружу, прислониться невозможно.

Кока сел на холодный пол. Уронил голову. Тянуло закрыть глаза и никогда не открывать… А как же весенний Сололаки?.. Крики мацонщика?.. Шум двора?.. Перекличка соседей?.. Запах сирени, чьи упругие головки касались Кокиных окон, наполняя дом волшебным запахом?..

Он сидел, окоченев, одеревенев, пока толстый надзиратель не отворил глухую дверь:

– Вперёд! Вылазь! – и завёл Коку в комнату с голыми стенами.

Решётки на серых от грязи окнах. Яркие лампы освещали мелкий сор по углам. Какой-то белый шкаф. Посреди комнаты – цинковый морговский стол. У стола – высокий худой надзиратель в чёрной форме, рядом второй – пониже и потолще. Из-за слишком яркого света лиц не разобрать.

– Одежду снять! Всю!

Повиновался.

– Встать к стене! Ноги на ширину плеч! Присесть! Пусто!

– Да что пусто, Харя? Ты полезь, проверь! Пусто ему! – заворчал толстяк, но худой Харя зло отозвался:

– Перчаток нет, кончились… Сам лезь, если надо… Давай одевайся! – кинул Коке одежду, которую до этого основательно прощупал толстяк, названный Харей “Сало”.

Ничего не обнаружив в карманах, сделали какие-то пометки в карте, и толстяк Сало приказал:

– Теперь фото!

Кока поволокся в угол к фотоаппарату на треноге. Встал возле шкалы роста. Харя щёлкнул его в фас и профиль, заставив держать в руках чёрную дощечку с фамилией и статьёй. Стал диктовать Салу:

– Так… Рост, пиши – 187… Здоровый бугай… Волосы, пиши, чёрные… Борода чёрная… Глаза… зеленоватые, что ли… Или сероватые, хрен разберёт… Нос кавказский, как у всех зверей… Особых примет не видно. Наколок нет? Кликух нет? Вещей нет? Давай теперь на отпечатки! Поиграй на пианине! – указал дручком на белый шкафчик, где Сало, покончив с записью, ловко и споро смазал валиком кончики Кокиных пальцев, приложил каждый к листу, кивнул на стопку рваной газетной бумаги:

– Оботри!

Кока попытался очистить пальцы от въедливой краски, но вышло ещё хуже: газетные обрывки больше пачкали, чем счищали.

– Теперь куда?

– Куда надо! Тебе понравится! – расплылся Сало в улыбке и повёл Коку из комнаты на лестницу, всю в решётках, мимо плаката:

“на территории сизо держать руки за спиной”

На лестнице Сало спросил в спину:

– Бабло есть? Нет? Скажи мамане, пусть пришлёт.

– Как? Куда?

– А просто – мне домой принесёт, адрес дам, а я тебе передам. Будешь жировать за милую душу!

Коке послышалось “шировать”. Он переспросил:

– Шировать? – Что вызвало смешки Сала:

– Если бабла до хрена, то и шировать можно, и пировать, и баб притаранить не проблема! – От него разило табаком и пивом, дручком он толкал Коку, как лошадь, то в один бок, то в другой: – Направо! Налево! Стоять!

Эти мирные и понятные разговоры как-то обнадёжили Коку, однако хаоса в голове унять не могли.

Дежурный впустил их на первый этаж, где висел плакат:

“примерное поведение ускорит твоё освобождение”

Они шли по коридору, провонявшему дешёвой едой, запахом нечистых человеческих тел и хлоркой. И Кока вдруг услышал тюрьму: из-за железных дверей доносились вскрики, смех, щелчки нард, обрывки голосов. Там шла неведомая и пугающая тайная жизнь – другая, скрытая, своя, особая! И в ней надо быть тем, кто ты есть, не выделываться, а всяких чмо, если товарить – только ногами, “на крайняк – табуретом по башке”, как учил Черняшка…

Сзади раздался звонкий стук ключей о решётку, перекличка:

– Веду пятую!

– Принял!

Сало засуетился:

– Мордой в стену! Живо!

Не успев ничего увидеть, стоя спиной, Кока услышал топот многих ног, звук шагов, жужжание, шуршание, как будто за спиной проползает большая змея… “Камеру проводят мимо!” – понял.

Переждав, дошли до конца коридора и спустились по другой лестнице в подвальный этаж. Пахнуло холодом, сыростью, хлоркой – этот запах Кока, несмотря на шок, сразу узнал: такой же тяжёлый дух стоял в подвалах КПЗ, куда он угодил первокурсником на свои первые пятнадцать суток…

Вот дверь с надписью масляной краской “КАРАНТИН”.

– Стоять! Сюда!

В глазах зарябило. Камера большая, потолок высок. Двухъярусные нары. Человек десять – пятнадцать. Стола нет. Воздух сиз от дыма – курят. Окно наполовину скрыто землёй – подвал. Как учили, Кока сказал:

– Мир в хату!

Отозвались:

– И тебе туда же!

– Входи, коли идти больше некуда!

– Первоходка стопро!

– Кто смотрящий? – спросил Кока.

– Чего? – засмеялся круглолицый конопатый парень с верхнего яруса. – Тут руля нет. Вольница! Лягай, где место есть!

Кока прошёл вдоль нар (на нижних трое играли в карты, другие смотрели) к окну. Сел около пожилого опрятного человека – тот читал обрывок газеты. Поднял глаза на Коку:

– Садись. Тут свободно. Здесь нет смотрящих. Это карантин. В бане вымоют, одежду прожарят – и по камерам разгонят. Первый раз? Я тоже, – вздохнул он и закашлялся. – Дышать не могу от дыма, лёгкие слабые, астма. Меня дядя Абдул зовут!

– Кока… Мазила.

Огляделся. Справа от двери – умывальник в пятнах ржавчины. В другом углу – параша-очко за железной метровой загородкой. Никто к нему, Коке, не обращался, ни о чём не спрашивал. Между собой тоже почти не говорили: кто-то спал, кто-то курил около зарешёченного окна, кто-то продолжал играть в карты. Слышалось:

– А мы с бубей! Опять с ебубей!

– И чего? Вот кресты против ебубей!

Разный люд. В основном молодые, но есть и в возрасте: древний старец в вязаной шапочке лежит недалеко, дядя Абдул копошится рядом, никак не может уложить на голых нарах доски-подушки. Человейник, как говорила бабушка.

Кока лёг и затих. Хотел было спросить – если ли кто из Грузии? – хотя не похоже. Да и надо ли? Тут карантин, разные люди. Кто знает, на кого нарвёшься? Но он всё-таки негромко спросил по-грузински, есть ли кто-нибудь из Грузии, не получил ответа, только Абдул поинтересовался, на каком языке Кока говорил. Тот ответил, а про себя подумал: “Меньше говори, больше слушай и молчи, как учили. Длинный язык – короткая жизнь…”

Прошло несколько часов. Он лежал с закрытыми глазами, слушал вскрики игроков, мелкую грызню:

– Куда, бля, с валета? А это что, не дама, а хрен собачий?

– Я так и знал! У меня чуйка козырная!

– Да уж, нет добра без худа!

– Твои мутки, хипешило!

Иногда просачивались разговоры со второго яруса:

– Он его ухайдакал и свой тухлый двадцарик получил… Ему на хвост сели, когда он зачем-то вернулся в ту хату, где убил.

– На хера вернулся?

– Поди узнай! Ходил, жалом водил, чего-то искал – соседи увидели, стукнули в мусарню, а те уже его за жабры выцепили… Говорит, на зоне неделю в карцере голым держали, а ночами холодно, яйца как бубенцы – аж звенят!