Михаил Гиголашвили - Кока

Кока взял книги. Испачканы, с вырванными страницами. И набор странный: разъяснения к Уголовному кодексу, детские рассказы и стихи Маршака, рваная, в свечных пятнах Библия, путеводитель по Ставрополью…

“Не хотел путеводитель по Парижу – теперь вот Ставрополье изучай!” – со злобой на себя думал Кока, наблюдая, как Расписной берёт кусочки сахара, макает их в чифирь и сосёт, а Беспал, опорожнив свою кружку, утирается рукавом.

– И кто тебя научил чифирь с сахаром пить?

– Каждый дрочит, как он хочет, я дрочу, как я хочу! – невозмутимо ответил Расписной, хрустя рафинадом. Предложил Коке: – Угощайся! – и запил таблетку.

– Ты, Мазила, случаем ничем не болен? Ну, чесотка там, или чего? – вдруг спросил Беспал, увидев на запястьях у Коки красные пятна.

– Нет, это от браслетов, когда в воронке везли. Да что я, из Эфиопии приехал? Какая чесотка? Как бы тут чего не поймать! – запальчиво оборвал его Кока.

Беспал мотнул головой:

– А по-русски хорошо ботаешь!

– Бабушка учила.

Внезапно из радио (за решёткой над дверью) грянула музыка.

– Опа, час дня! Скоро обед! – Расписной взглянул на часы. – Радио включают на час-другой, когда там разные концертные музыки играют.

При виде часов Расписного Кока вспомнил:

– У меня часы забрали – теперь, мол, начальник будет тебе время говорить.

Расписной склонил голову с прямым пробором:

– Можно возвратить. Только бабки нужны. Пупкарям давно зарплату не платят, живут эти суки только на наши подачки, на подножном корме, за бабло маму родную в камеру доставят!

Беспал недовольно заворчал:

– Музыку утром, днём и вечером играют, чтоб им провалиться! И всё такую похоронную, беспросвет! То Бах, то ещё какой прибабах! Или этот – Бетхуёвин! Покой беспокоят! И главное – то тихо играет, то громко!

– Пиано и форте, – подмигнул Коке Расписной, но Беспал не унимался:

– А запретить им такой хернёй заниматься! Пиано-шпиано! Или громко играй, или тихо, а нервы не тревожь! То ни хрена не разобрать, то по ушам бьёт!

– Для красоты, – усмехнулся Расписной, а Кока дополнил:

– Это как чувства у человека: то весело, то грустно…

– А запретить – и всё! Мне и так всегда весело, – упёрся Беспал.

Расписной вздохнул:

– Счастливчик! Весельчак! А бахам этим и жопенам уже ничего не запретишь, они все давно дубаря врезали… – Расписной взял газету и дорожные шахматы – разбирать партию, а Кока под музыку из оперетты улёгся на свой матрас – отдыхать перед обедом.

Он лежал, думал, что разговоры – и правда, как в пионерлагере: чифирь, учёный таракан, музыка, обед… Он ждал подвохов, подъёбок, насмешек, грубостей, глума, но ничего подобного – все вежливы друг с другом, почти не матерятся, только иногда Расписной подначивает Беспала. Эта игра длится, видно, уже давно, но спрашивать, как долго они сидят вместе, не следует – и так узнается. Меньше говори – больше слушай, без повода не вылезай. Главное, что он заметил: при разговорах чёрная пелена в сознании сдвигается, даёт продышаться, подумать ещё о чём-то, кроме цифр “от 3 до 10”, которые оккупировали мозг и ведут себя, как тиран в своей вотчине.

Размышления его перебили стуки по батарее: три коротких, один длинный. Беспал, резво вскочив на нары, втащил в камеру нить с носком, где обнаружились две пачки “Примы”, пять долларов и записка.

– Чего пишет подельник?

– Прихворнул, простыл. Тёплое просит, если есть.

– Надо вертухаям цинкануть, у них на складе полно ватников.

– Да, много есть, видел сегодня, когда матрас и плошки брал, – подтвердил Кока.

В коридоре началось движение: застучали колёса тележки, захлопали кормушки под зычные крики вертухаев:

– Обед, лежебоки, пьяницы, хулиганы, воры! Подъём!

Беспал, встав у кормушки, начал подавать наружу пустые миски, принимать полные и передавать их сокамерникам. Кока не успел помыть свою посуду, но подумал, что и не надо (“ещё за маменькиного сынка примут!”).

– Чеснок бери, лук! – Расписной за столиком щедро-крупно крошил дольки чеснока перочинным ножом, луковицу прямо с кожурой разрезал на четыре части. – Савва, вставай (тот лежал бездвижно)! – Покачал головой. – Сам себя в косяки загнал, теперь депресняк мучает. Ну да понять можно – статья на девять граммов тянет…

Расписной ел, сидя на табурете. Беспал и Кока – на нарах, на весу держа миски. Борщ получше, чем в карантине. Даже плавают два кусочка мяса.

– Ешь быстрее, миску освобождай, сейчас кашу загрузят, – поторопил его Расписной, видя, как Кока с непривычки возится с борщом, – то ставит миску на нары, то берёт обратно. – Садись на нары, а миску на стол поставь! Ты длинный, дотянешься!

Прежде чем сесть напротив Расписного, Кока осмотрелся (нет ли подвоха), но Беспал ловко управлялся со своей миской, держа на трёх пальцах, как чашу с вином. Савва лежал молча, с закрытыми глазами.

– Который уже день не хавает! – покачал головой Расписной.

В дверь застучали:

– Каша, матерь ваша!

Каждый получил увесистый шлепок овсянки с кусочком масла.

Кока кисло спросил:

– Всегда овсянка?

– Иногда перловка. Или макароны.

После обеда, сняв ботинки, уложив голову на подушку и укрывшись одеялом, Кока размяк и на предложение Расписного сыграть в нарды отговорился головной болью. Тот не стал настаивать, дал Коке таблетку анальгина, опять разложил шахматы и, сверяясь с газетным листом, начал переставлять фигуры, время от времени отвлекаясь на вязанье.

Коку особо никто не расспрашивал, поэтому понять, кто наседка, сложно. Самый зажиточный – Расписной. У Саввы пусто. У Беспала в ячейке – только пачка махорки. Черняшка говорил, что обычно жирует наседка. Исходя из этого наседкой должен быть Расписной, но все свои чаи и чесноки он мог просто покупать – сказал же, что вертухаям уже полгода не платят зарплаты и они рады любой копейке? И вообще, какая разница, кто именно наседка? В любом случае надо держать язык за зубами – разве в камере размером с грузовой лифт можно что-нибудь утаить?

Часа через два после обеда вывели на прогулку.

Они пошли втроём (Савва отказался). Сало послушно, по слову Расписного, отворил дверь пошире – хату проветрить – и повёл их вниз, стуком ключей по решёткам предупреждая, что ведёт камеру. Спустились на первый этаж. Там дежурил Око с серым бельмом вместо глаза. Он неприязненно кивнул Салу, приоткрыл дверь, приказал:

– Проходь по одному

Дворик – метров пятнадцать. Стены из грубого камня. Сверху – решётки. По ним медленно прохаживается надзор – видны только подошвы сапог и дуло автомата, опущенное вниз смертельной дыркой.

Далеко за стенами с колючей проволокой, на пригорке – дивное белое здание, светится, словно волшебный за́мок.