Михаил Гиголашвили - Кока

Кока зачарованно смотрел на белоснежный дворец. Вот бы сейчас там очутиться! На прогулке мысли о свободе причиняли боль почти физическую. Никогда не побывать ему в этом замке!.. “Подожди, ещё только первый день! Что-то ночью будет… – зловеще говорил внутренний голос. – Устроят прописку – что тогда?” “Если что – Замбахо напишу!” – вспомнил ночной разговор в карантине. Да, пожалуюсь на беспредел. Говорил же Черняшка, что в тюрьме надо держать ответ за всё, а Замбахо – вор или что-то в этом роде, его дело – жалобы разбирать.

Кока стал вспоминать, кого из воров он знает. Ну, Нугзар… И всплыла в памяти скандальная история с мегрельским вором Фридоном (настоящим ли вором, осталось неизвестным). Она ещё хорошо закончилась: никто в ментовку, в больницу, в морг не попал, а могли бы!..

Расписной, прохаживаясь вдоль стен, невзначай спросил:

– О чём думаешь, коллега?

– Что с Саввой? Почему он так лежит, не ест? В базок не выходит?

– Депресняк. Статья большая, до расстрела… Не имею права говорить, пусть сам скажет, но статья нехорошая…

– Сучья? Насилие? Бабская статья? – понял Кока.

– Вроде того. Мохнатый сейф.

Они бесцельно попинали теннисный мяч, кинутый им Оком.

– Разминайся, футболеры!

Беспал к ним не присоединялся – он быстрым шагом обходил дворик вдоль стен, что-то бормоча и крестясь.

– На бога надейся, но и сам не гадь, как еврейцы говорят! – глядя ему в спину, процедил Расписной.

Поднялся ветер. Расписной крикнул:

– Око, родной, веди в хату – холодрыга! – А на вопрос Коки, можно ли в тюрьме достать что-нибудь тёплое на зиму, флегматично отозвался: – Всё можно, было б бабло. – И значительно подтвердил: – Всё! Вертухаи голодные, на каждый рубль бросаются, как шалавы на фирму́, а за баксы туфли тебе будут чистить и шнурки гладить!

– Как с Тбилиси связаться? Следак не дал позвонить…

– И это можно устроить.

Кока не удержался, поблагодарил. Кстати, спросил, как можно узнать, сидит ли в тюрьме его подельник, Нукри Гогоберидзе, сам думая: “Может, у Нукри есть деньги? Он тоже тут, наверно?” Расписной ответил, что узнать можно, а Беспал, не прекращая своего спешного хода вдоль стен, добавил:

– Завтра с утреца неотказливый вертухай заступает, Алёшка Крысятка. Его попросить надо, он просечёт, где твой подельник залипает.

Перед уходом из базка Кока не мог оторвать взгляда от волшебного замка на пригорке – в закатном свете он отливал красноватым, стёкла взблескивали, а внутри шла беспечная, свободная, счастливая жизнь – дамы приглашают кавалеров на белый танец…

По пути Расписной спросил у Беспала: открыла ли та козлиная лунёвая хата доступ к дороге? И, видя, что Кока не понимает, не спеша объяснил, что все камеры связаны между собой “доро́гой”, по ней через верёвки ходят подгонные “кони”, но есть хаты, которые молчат, на связь не выходят и мешают “коням” ходить по “дорогам”. Эти немые хаты называют лунёвыми.

– А почему эти хаты молчат?

Расписной уклонился от подробностей:

– По-разному. Или это красные хаты. Или петушатни. Или пресс-хаты… Да если б только молчали!.. Они ж мешают общей “дороге”, не передают дальше то, что надо передавать и протягивать.

В камере улеглись отдыхать. Расписной невинно спросил в пустоту, не хотят ли они погрызть семечек, Беспал начал проклинать проклятые плоды и растения:

– Чтоб они лопнули! Чтоб все подсолнухи на земле сгорели! Чтоб те вагоны с рельсов сошли!

А Расписной сказал Коке:

– Завёлся мотор! Одно и то же. А расскажи что-нибудь весёлое! Ты свеженький, с воли. Что там? Как?

Кока, считая такое предложение не вполне корректным (что он, развлекатель, да ещё “свеженький?), хотел было ответить, что ничего смешного на ум не идёт, но потом решил – а почему правда не рассказать что-нибудь и этим отвлечься от беспросветной тоски? В разговоре время бежит быстрее. Да хотя бы как он в Калинине с мегрельским вором Фридоном познакомился!..

Это случилось несколько лет назад, зимой. Кока летел из Тбилиси в Париж с пересадкой в Москве. Там, в аэропорту, случайно встретил свою знакомую по Батуми Любу – летом у них приключился короткий, но пылкий роман, “любовь с Любовью”, причем секс был так терпок, что иногда становилось неясно, секс это или мучения, – с такой страстью они набрасывались друг на друга, стоило им оказаться где-нибудь наедине. Она и зимой была хороша: в шубке и пуховой шапочке, как снегурочка. Пригласила в гости к себе в Калинин, называя его “Тверь”, и мельком продиктовала адрес (спешила к вечернему поезду).

Его рейс отложили. Он провёл ночь в аэропорту, а утром, плюнув на Париж, отправился на поезде в Тверь, где купил торт с шампанским, нашёл дом, квартиру – и здравствуйте, я ваша тётя! – двери открывает здоровый бугай в трусах и майке!.. Выходит Люба, говорит, это Борис, муж. Ну, очень приятно, конечно, но… Бугай Боря приглашает войти, в гостевую ведёт: располагайся!

Что делать? Повернуться и уехать? Кока взглядом показал Любе своё разочарование, она шепнула в ответ:

– Из поездки раньше времени вернулся…

Начали с шампанского, но уже скоро Боре пришлось сбегать за бутылкой. Сбегал раз. Сбегал два. Потом решили пойти в кафе. По дороге Кока спросил: не знают ли они, где можно купить траву?

– В общаге, у зверей. Поехали? – Боря с трудом сидел за рулём, ехал восьмёрками, но упорно хотел оказать гостю уважение.

В общежитии к ним спустились какие-то кавказцы, забрали сто рублей и вынесли пакет травы, хоть и суховато-староватой, но забористой.

Курнули в машине. Веселья и голода прибавилось. Опять отправились в кафе, но по пути Любе взбрело в голову, что Коке надо обязательно познакомиться с Фридоном.

– Как кто? Ты не знаешь? Это же Фридон, ваш вор!

– Зачем мне вор Фридон? – хотел отвертеться Кока, но Боря уже развернул машину, и они погнали куда-то в пригород, где темнели избы под снегом, а улицы заливала буроватая грязь.

Зашли во дворик. В будке загремел пёс. Постучали. Из-за двери донеслось:

– Заходи, открыто!

Они оказались в жарко натопленной полупустой угарной хате. Стоит бак типа АГВ, для отопления, снизу его греет синее газовое пламя, которое вырывается из железной горелки, насаженной на шланг, протянутый от баллона в углу.

Мегрел рыжеволос, голубоглаз, с чёрной бородой. Он спешно убрал что-то со стола в карманы, пригласил садиться. Они с Кокой перекинулись фразами, правда, хозяин говорил всё время по-мегрельски, отчего Кока половины не понимал, но стало ясно, что Фридон – вор.

– Фридон Зугдидский! – подобострастно уточнил Боря – видно, ему было чрезвычайно лестно общаться с такой персоной.

Вор приволок со двора кус замороженного мяса, стал рубить топором на куски и жарить прямо на газовой горелке, поставив на неё сковороду с брусками мяса. Оттуда же, с мороза, появился трёхлитровый баллон чачи. Её пили, разбавляя мёдом, и Фридон утверждал, что спирт или чача с мёдом очень полезны для здоровья, очищают организм и лечат все болезни. Насчёт болезней неизвестно, но весело от чачи стало решительно всем. Постепенно набрались. Пили за предков и потомков, за ушедших и пришедших, за родных и близких, за детей и родителей, за женщин и мужчин, за друзей и врагов – “хороший враг лучше плохого друга!”…