Михаил Гиголашвили - Кока

– Ну да, санаторий! “Белый лебедь”! Мне тут уже сказали, как это место называется. Может, хоть этот лебедь отучит тебя от всякой гадости?..

– Считай, уже отучил! Как бабушка?

– Не очень хорошо, я наняла сиделку. Она расстроилась, но не очень удивилась. Сказала, что давно знала, чем твои эпопеи закончатся! И добавила: ничего удивительного, у беспутного отца непутёвый сын, яблоко от яблони…

– Как ты приехала?

– Непросто добираться. В Тбилиси полный бардак, перевал закрыт. Два дня в аэропорту рейса ждали, кое-как вылетели на Минводы.

– Вылетели? Кто ещё? Папа?

– Он деньги собирает. Отец Нукри очень помогает. Надеюсь, моё сердце выдержит всё это, – вдруг всхлипнула она.

– Кто тебе дал свидание? – вдруг вспомнил он (нервничая, как всегда при виде материнских слёз).

Мама взяла себя в руки, утёрлась.

– Твой следователь разрешил, такой в очках с верёвочкой… Получил от меня сто долларов, даже какую-то квитанцию выписал – и разрешил. Даже сюда, в тюрьму, подвёз на такси.

– Не верь ему! Это… это подлая гиена!

Мать вздохнула:

– Как же не верить, если твоя жизнь в его руках?..

Тут солдатик поднялся на ноги, постучал по часам:

– Время! Заканчивайте! – Но мать сунула ему ещё купюру, и он молча сел обратно.

Мать заговорила собранно и быстро:

– Ты же помнишь тётю Софико из соседнего двора? У неё, оказывается, брат в Пятигорске, в коллегии адвокатов работает. Сейчас ищем с ним связь, он куда-то в командировку уехал. Тётя Софико живёт через два дома от нас, на углу Лермонтова и Чонкадзе. Как узнала – сама прибежала, помощь предложила.

– Это божья помощь, – с чувством сказал Кока, но мама отрезала:

– Нет, это человечья помощь! Ох, Кока, Кока! Доигрался всё-таки до тюрьмы! Нельзя было без этого обойтись? – Мама с сожалением и укором покачала головой.

Кока перебил её:

– Не надо об этом. Как твой Жоффрей де Пейрак, мой любимый отчим?

– Прекрати хоть сейчас! Он, кстати, тоже принял участие – дал мне денег на поездку. Да, чтоб не забыть – тут деньги, купюры по пять долларов! – Она вытащила из сумочки конверт и сложенную вчетверо бумажку. – А это… Недавно приходил какой-то тип бандитского вида, по имени Сатана, искал тебя. Очень удивился, когда я сказала, что вы с Нукри сидите в пятигорской тюрьме. Расстроился, попросил бумагу, тут же написал это письмецо и попросил передать его тебе на свидании! Это что ещё за уголовник? Откуда взялся?

– В районе познакомились, – соврал Кока, пряча деньги и бумагу. Вспомнил: – А дядя Ларик?

– А что Ларик? Его же новая власть уволила! Тут от него пользы нет. Что может сделать отставник, да ещё не в своем городе, а в другой республике? Нет. На брата Софико только уповаем.

– А я – только на Господа, – невесело пошутил Кока, спросив, какая обстановка в Тбилиси: есть ли продукты, бензин, поймали ли Гамсахурдию?

Мать поморщилась, но не успела ответить, заглянул Моська Понос:

– Время! Пошли, в темпе!

И мама только успела сунуть Коке при прощании свой надушенный платок.

Когда шли по коридору, Кока всё нюхал платок, дал сунуть нос и вертухаю – тот, закатив свиные глазки, похвалил:

– Клёво! Шикарная жизнь! А бабулек мама не дала? А то нам полгода зарплату не выдают, суки…

Кока на радостях молча, не вынимая конверта, вытащил на ощупь купюру:

– Держи. – Чему вертухай был рад, что-то довольно заблекотал, а Кока подумал: дай он Моське Поносу стодолларовую, тот и руку поцелует, если никто, конечно, видеть не будет.

Голова кружилась от аромата парфюма, словно слетевшего с небес в смрад тюрьмы, от радостных мыслей – его не забыли! Мама приехала! Отец деньги собирает! И отец Нукри тут! Ищут пути! Брат тёти Софико – адвокат! Малява от Сатаны!

Он на ходу развернул листок. Там стояло по-русски, печатными буквами, с детскими ошибками: “Жизнь – ворам! Час в радость! Мира дому вашему! Всем достойным сидельцам Белого Лебедя покоя желаю! Даю прогон: на тюрьму зашли два правильных достойных пацана, Кока Мазало и Нукри Доктор, прошу братву оказать им посильную помощь и уважение. Отдельно благая весть лично от меня положенцу Тархану Батумскому. Ваш брат Сатана”.

Кока сунул маляву в карман к деньгам. Шёл, подняв платок, распуская на лестницах волшебные запахи.

В камере зэки попросили Моську Поноса оставить на время кормушку открытой. Беспал закрепил жёваным хлебом платок так, чтоб он колыхался на сквознячке, отчего камера наполнялась душистыми волнами. Вдобавок по радио включили оперу. И они лежали на нарах, глубоко вдыхая нежный, чужой, чуждый тюрьме аромат, прилетевший оттуда, где свободные люди ходят по улицам, пьют кофе, беседуют, где свет и краски, а не тьма и серость, где играет блюз, звенят бокалы, звучат тосты и шутки, красивые феи кружат вокруг столов со вкусной едой и дорогим питьём, а на улице вышколенные шофера́-бодигарды ждут возле чёрных лакированных автомобилей…

Кока вспомнил про деньги и маляву:

– Мать деньги передала, – и вытащил конверт и бумагу.

Подсчитали. Две стодолларовые и девятнадцать пятидолларовых купюр.

– Одну Моська выпросил.

– Пусть подавится, жидовин! А мы живём, братва! – сел на нарах Беспал.

Кока хотел отдать долг Расписному, тот деликатно взял две бумажки.

– В расчёте. Маляву надо доставить Тархану – он тюрьму держит, тоже из ваших. – А Беспал, бормотнув что-то сквозь зубы про “лаврушников”, предложил отправить вертухая за выпивоном и закусоном.

– А можно?

– С баксами всё можно! Тем более Моська дежурит, у него, говорят, полный багажник водкой забит, уже в бутылки из-под минералки разлита, далеко ходить не надо – до машины и назад, а хавку в ларьке около тюряги возьмёт.

Постучали. Дали Моське двадцать долларов, велев купить три бутылки водки, колбасы, сыра, хлеба.

– И сала шматок! – добавил Беспал. – И огурчиков.

Вертухай заартачился:

– Мало! Не хватит баксов!

– Маме твоей не хватит! Не зли меня, Моська! – угрожающе прошипел Расписной, погрозив спицами, и тот, ворча, захлопнул кормушку.

Все возбудились. Расписной принялся застилать столик чистой салфеткой, резать лук, лущить чеснок. Беспал суетился, решив варить свежий чифирь – гулять так гулять:

– Счас чипятнём!

Но прошёл час, чифирь выпит, за окнами стемнело, а Моськи нет! Куда запропастился проклятый пупкарь?

Кока лежал, ободрённо думая, что мама приехала, отец собирает деньги, бабушка жива, отец Нукри здесь. Все встали на защиту. Нет только брата тёти Софико, адвоката, но он же появится когда-нибудь? Впервые за отсидку Кока ощутил тепло родных людей, с которыми часто бывал груб, нагл, несправедлив, лжив: “А! Господи, только освободи меня, я слова дурного никому не скажу! Буду работать! Жить тихо, как все люди! И не надо мне гашиша, обойдусь без него, если кому-то в небесах это так важно и нужно, живу же без него, не умер!..”