Михаил Гиголашвили - Кока

И Кока подытожил:

– Преступный мир жесток, как жизнь в саванне: есть свои овцы и волки, крысы и лисы, буйволы и львы. Хищники хотят есть, а копытные хотят жить, и совместить это трудно! И если в зоопарке они сидят в разных вольерах и загонах, то в тюрьме сгружены все вместе в одну клетку. И с этим надо жить.

Марк слушал вполуха, каждые десять минут вскрикивал:

– О господи, куда я попал!.. За что?..

Скоро зэков начали собирать в воронок, везти в тюрьму.

Кока приобнял Марка, пожелал ему удачи и сказал, чтоб не дрейфил, – в тюрьме такие же люди, как они.

– Я же жив остался?.. Ну и ты тоже осилишь! За три мастырки никто тебе семь лет не даст! Ещё и штрафом отделаешься! Или следаку в лапу сунь, он и сам дело закроет!

А когда ему надевали наручники и сажали в “конверт”, напевал любимые строчки:

– Цвет небесный, синий цвет, полюбил я с малых лет [204] Начальные строчки стихотворения Н. Бараташвили “Цвет небесный…” (перевод Б. Пастернака). …

Цвет! Свет! Свобода! Счастье! Солнце! Вот они, ключи от рая!

И даже скамья в “конверте” казалась удобной и мягкой, а ругань конвоя – приятной и смешной.

Как доехали до тюрьмы – не помнит. Переполненный радостью, дал Салу пять долларов, за что был проведён мимо карантина прямо в камеру. Ввалился в хату и сходу рассказал, что ему перекинули статью, и теперь максимум, что грозит, – это детский срок, трояк, как у Трюфеля.

И все поздравляли его, были возбуждены не меньше: ведь вот, бывают же чудеса?! Перекинули же человеку часть – может, и им скостят? Кокино счастье обернулось надеждой для всех!

Али-Наждак вытащил две бутылки, спрятанные до 23 Февраля. Гагик поделился суджуком, что прислала сердобольная тётя Сирануш. Тёща выложил на стол два варёных яйца, бог знает где взятых. Гольф подарил замысловатый браслет: “Тьебе на свобод!” – и даже Рудь хотел подарить ему библиотечное “Лезвие бритвы”, но Кока отговорился: благодарю, уже читал.

Глухой Лебский жестами спрашивал, что случилось, и Тёща кричал ему в ухо, что Кока скоро выходит:

– Вот тебе и Мазила! В яблочко угодил! Не всякому такая удача прёт!

Даже придурок вылез из угла, выдавил издали: “Поздравляю!” – грязной рукой показал на остаток галет и получил на картонном подносе.

Настроение создалось такое, будто Кока завтра выходит за колючку. Зэки тормошили его, дарили что-то, просили передать малявы и письма. Кавказский угол начал обсуждать радостную весть. Замбахо думал вслух:

– Разное может быть. Или решили, для удобства дела, всё на твоего подельника скинуть, раз он нёс сумку и засветился на видео, и ты им уже не нужен… Или родня бобы подогнала, кому надо. Ты, кажется, говорил, у Нукри отец богатей? Ну вот! Следак же сказал, что на пенсию уходит?.. Может, столько хапнул, что решил отойти от дел? Ты напиши подельнику, спроси, ему тоже поменяли часть?

Тут же сели писать маляву. Письмо отдали Харе вместе с пятидолларовой бумажкой с просьбой тут же принести ответку, что и было сделано. Нукри писал: да, вчера его дёргали в управление, тоже переквалифицировали на до трёх, но что, как и почему, он не знает, следак свиданий не даёт.

– Родня дело сделала, да будет она спасена аллахом, – уверенно подытожил Хаба с верхних нар (после драки с Ломом он мало спускался вниз, там же, наверху, делал намаз по пять раз в день, громко молясь на всю хату и поминая минареты-копья и купола-шлемы).

– Или знакомству большую нашлись, эли, – думал Гагик вслух, строгая суджук. – Большая человека пр-риказала – кто отказал, бана? Стопр-р-роцент!

– Давайте, за нас всех, братьев-сидельцев! Пусть у всех по жизни будет такая удача! – провозгласил Кока, и все сдвинули кружки. – За надежду! Она вообще не умирает, а живёт всегда, даже если ты умер!

– О, цавотанем, твоим р-ротом только мёд хлебать!

– За тебя, Кока, ты крутой парень! Недаром тебе такое привалило!

– Бог видит, кому дать поблажки, а кому – по ляжке!

– Храни тебя аллах!

– И до УДО недалеко! Выйдешь условно-досрочно годика через полтора – ведь тюрьму день за полтора считают! – вспомнил Замбахо, о чём Кока даже ещё не успел в суете подумать, кружась мыслями где-то в глубоких синих небесах.

Угостили водкой вертухаев – ставили им стопки на откидную кормушку, и пупкари пили за Коку, удивляясь:

– Такого не было, чтоб статью урезали! Увеличить – сколько угодно, но чтоб уменьшить!.. Повезло, грызун бородатый! – прибавляли с приязнью, словно сами завтра выходят на свет божий из этого приюта для убогих, но Кока на “грызуна” не обижался. Он хоть и грызун, а на свободу скоро выйдет, а они – крысы подколодные, так и подохнут тут, в капустно-хлорковой вони!

Какое-то возбуждённое веселье передалось всем в хате. Тёща с Гольфом, тяпнув по полкружки, держась друг за друга, пытались плясать фризский танец под вопли немчика, тот сослепу спотыкался и всё приговаривал:

– Хей, яблушка, куда катиш! Боршт унд кашья – пиша наша! Лошка-вилька, нож! Микоян-котльет-великан! – А Али-Наждак барабанил по столу, отбивая такт.

Кока пил, не пьянея. Мысли-всполохи мелькали, будоражили, вели назад, к их аресту. Дураки, шифр не поменяли! Вспомнилось, как Баран рассказывал про своего дружка Сыргака, который спрятал в Барнауле в камере хранения чемодан мацанки и забыл шифр, так что пришлось бросить чемодан и бежать, после чего дружок онемел. “А тут наоборот! Хоть бы мы забыли шифр! Тогда ушли бы без кайфа, но были бы на свободе!”

Бедлам продолжался до тех пор, пока не явился Какун, вызванный коридорными на подмогу. Он вошёл в камеру, увидел стопки (бутылки под столом), закуску, ажиотаж.

– Что ещё такое? В чём дело? – Но, узнав от Замбахо, какое чудо случилось, Какун, сощурив глаза-щёлочки, пробормотал: – Ладно. Только тихо тут, не то сами знаете! Я не пью, и вам не советую, поберегите печень! – И ушёл, никого не забрав в “круглую”, что тоже было удивительно, как и всё в этот негаданно радостный день.

В итоге Кока нарезался до того, что с трудом нашёл своё место и залёг, повторяя: “Цвет небесный… Синий цвет… С малых лет…”

В полудрёме на ум приходил родной город, который он скоро, через три года, увидит, и мирные разговоры с бабушкой за чаем с блинчиками. Начиналось обычно с его подначек:

– Ладно. На улице Чайковского Чайковский чай пил. На Лермонтовской Лермонтов озоровал. А на Вознесенской что, Христос вознесся? Около гастронома прямо? Или около гаража?

– Не кощунствуй! – приказывала бабушка, не в первый раз рассказывая, что в прошлом веке в Сололаки жил известный историк Платон Иоселиани. Его сын страдал от туберкулёза, и Иоселиани ради его выздоровления построил на своей улице церковь Вознесения, где был и сам похоронен. – Кстати, в этой же церкви похоронена наша дальняя родственница Елена Долгорукова, бабушка вашей любимой Елены Блаватской, урождённой Ган…