Михаил Гиголашвили - Кока

– А куда он пишет? – невинно спросил Кока (хотя сам же и сочинял, и писал для Гольфа все эти кляузы и жалобы).

– Куда только не пишет! – Евсюк, поворачиваясь всем телом, поискал папку с письмами. – Вот тут копии. И главное, ещё таким культурным языком излагает… Всякие слова умные… Кто ему пишет? Не ты ли?

– Нет, я по-русски плохо умею писать, – соврал Кока, ухмыляясь в душе комплименту его способностям стряпчего.

Главнач поворошил шевелюру.

– Предложи ему – пусть он завязывает с этими писульками, а я его в тихую хату определю. Да хотя бы в твою бывшую, к Расписному, пусть вяжут на пару… На спецах и потише, и пища получше. Может, его это устроит? А то заколебал своей демократией! Прошу тебя, останови как-нибудь эти жалобы! Заебал, в натуре!

Кока милостиво пообещал поговорить:

– Надо мозгой пораскинуть. – Но от себя сообщил, что Гольф в камере прижился и что к нему скоро приедет родня из Бремена.

– Да? – Евсюк закончил с миндальками. Вытер салфеткой вывернутые, как у гуппи, губы. – Из Бремена? Это где? В старом ФРГ? Это хорошо.

– Да. Ищут помощи… Не знают, кому в лапу дать.

– Ну-ка, с этого места поподробнее! – оживился главнач, но Кока, подумав, что этим можно навредить Ингольфу (будут шантажировать и деньги вымогать), обернул всё шуткой:

– Да я так, с юмором, гражданин начальник! Разве западные люди в таких делах смыслят?..

Евсюк посмотрел на Коку, как бык на льва, не понимая, шутит тот или говорит всерьёз. Вздохнул:

– Если родичи приедут, пусть ко мне прямо идут, я им все советы дам… Немчика дело тухлое – против него все показания и факты. У парней побои сняты, всё чин по чину…

– Какие побои? Он и мухи не обидит! Пушистик чистопородный! – в сердцах возразил Кока.

Главнач почесал вислую щёку.

– Мухи, может, и не обидит, а парней покалечил…

– Лады. Меркую, очень он вам надоел.

– Да хуже горькой редьки! – воскликнул главнач, и Кока снисходительно его успокоил:

– Всё будет нарядно! Отвечаю! Объясню пушистику, что бесполезняк письма строчить, а на спецах чалиться куда как сподручнее.

Главнач обрадовался:

– Вот и отлично. Иди! Печенье бери, дашь своим босякам! И уговори фашистика, ради господа, перестать писать!

И Кока, кивая и набив карманы миндальным печеньем, отправился в коридор, откуда Сало отвёл его обратно в камеру.

В хате ребята опохмелялись чифирём, выпрашивали у АлиНаждака бутылку:

– Пр-раздника когда, эли, а головой сейчас пухнет! До пр-раздники закупимся, бана! Давай не стр-ракуй, гони бухлу! Иуда злая, ара!

– Как Кока скажет, так и будет! – отвечал Али-Наждак.

Кока разрешил. Разлили по стопкам. Выпили. Вздрогнули. Повеселели. И в камере вдруг стало тепло – батареи наконец стали греться! А через решётку даже как будто проглянуло тусклое февральское вечернее солнце. Можно и на прогулку пойти – чудесный день! Стали тасовать карты, открывать нарды, пересмеиваться, подкалывать друг друга.

– Тому руки надо оторвать, кто тебя играть учил, Робинзонович!

– Чую запах марса!

– Таким, как ты, я три хода дарю, клянусь милостью Аллаха!

– Что, школ слепых, бана? Куда ходишь? Глазы откр-р-рой, эли!

– Кястум! Переиграй!

– С тобой играть – только руку портить!

– Я при чём, если руки кривые?

– Знаешь, кому яйца мешают?

– Кому мешали – уже отрезали!

Вечером Кока отозвал Замбахо от карт.

– Слушай, главнач сказал – Звиада убили!

– Мне по херу, при ком на тюрьме залипать! – равнодушно ответил тот, а всё-таки спросил: – Когда убили? Кто? Напиши своему подельнику, может, он знает?

Скоро пришёл ответ от Нукри. Смерть случилась в селе Дзвели Хибула Хобского района 31 декабря, вечером. Звиад сидел один в комнате – и выстрел! Некто Гугушвили лежал в смежной комнате, слышал всё. Официально – суицид.

Кока показал маляву Замбахо. Тот прикинул:

– Может, и правда застрелился. Понял, что покоя не будет. Опять бежать куда-то?! Вон его куда, в Хобский район загнали… Сил не было больше… Или болен, говорили… Или Эдуард его замочил! – неожиданно закончил он.

Кока не думал – зачем это Шеварднадзе? Но признался:

– Если б у меня был пистолет, я бы уже сам миллион раз застрелился! При каждой ломке!

– Оружие просто так не достают! Достал нож или пистолет – режь, стреляй, а махать им не надо! Если в зоне себя хорошо поставишь, у тебя есть будущее, – сказал Замбахо.

– Какое? – не понял Кока.

– Наше, воровское… Ты ничем не запачкан. Язык подвешен. Понятия имеешь, много не болтаешь, всё сечёшь, много знаешь, а что не знаешь – узнаешь. Вид внушительный, рост есть. Можешь вежливо и красиво базарить, здраво рассуждать… Дуб тоже из малого жёлудя вырастает…

Но Кока отмахнулся – ему совсем не светило такое будущее. Зато вспомнил, что хан Тархан недавно предсказывал смерть президента Звиада. Замбахо засмеялся:

– Много ума не надо, чтобы понять: кто бомбил его из пушек, будет пытаться добить! – Но похвалил Тархана: – Да, опыт у старика есть! Один из лучших медвежатников! Говорят, после каждого грабежа рассыпал в сейфе перец с махоркой, чтоб служебные собаки потеряли нюх… Но давно сидит. Сейфы другие пошли, с электроникой, в которой он ни фига не волокёт. А так – вор авторитетный! Его два больших вора, Цаул и Амберг, в сибирской зоне короновали, и с тех пор Тархан ни разу не поскользнулся… Рамкиани курди! [206] Вор в рамке (в законе) (груз.). Чтоб его татуировать, Амберг вызвал из красноярской зоны кольщика, который ещё Николаю Второму наколки набивал… Почему зовут Тархан?.. А фамилия у него Тархан-Моурави…

Вот оно что!.. Кому не известно, что княжеский род Тархан-Моурави (бабушка говорила по старинке “Тархан-Моуравовы”) – уважаемый и древний род, ведёт своё начало от Георгия Саакадзе, великого Моурави, а само слово “тархан” означает “тот, кто никому не должен, кто от всего свободен”. Что ж, хан Тархан достоинства рода не роняет – он успешный повелитель в своём царстве, а в уме, такте, вежливости, воспитании и умении управлять людьми ему явно не откажешь!

Утомлённый за день, Кока не мог заснуть, ворочался. Мысли шли на попятную, мягко въезжали в счастливое время, вроде эпопеи ежегодной поездки на лето в деревню… О, счастливое, но не такое простое дело!

…Летом семья Коки (когда родители ещё жили вместе) обязательно на июль-август, в Тбилиси невыносимо жаркие, до плавленого асфальта и увязающих в нём дамских каблучков, выезжала в деревню Квишхеты, недалеко от Сурами, куда брать с собой надо было всё в буквальном смысле: крестьяне сдавали пустую комнату с тремя сетчатыми панцирными кроватями, грубым столом и четырьмя массивными стульями, даже без рукомойника, который тоже надо тащить с собой, вместе с кастрюлями и чанами для сбора воды.