Михаил Гиголашвили - Кока

Так ничего и не решив, разошлись.

Дома бабушка смотрела через бинокль мигающий телевизор – напряжение прыгало, экран еле теплился, а фигуры дёргались и двоились. Она сообщила, что сосед полковник Бидзина сказал ей по секрету, что абхазы с сентября контролируют всю Абхазию, откуда бежала половина населения, все – в Тбилиси:

– Мало было нам осетинских беженцев! Ещё новых полмиллиона привалило!

– А где сам Звиад Гамсахурдия?

– А кто его знает? – фыркнула бабушка. – Отсюда его выбили. Потом ездил в Чечню. Перебрался в Западную Грузию. Сейчас, говорят, ушёл в горы и там засел. Кстати, Григол Робакидзе [160] Грузинский писатель-эмигрант (1880–1962). ненавидел отца Звиада, писателя Константинэ Гамсахурдию, и говорил: “Что взять с человека, чья фамилия образована от слова «хурда», что значит «мелочь», «сдача»?”

– А с чего вообще вся эта заваруха началась? – Кока, перемещаясь между Тбилиси и Парижем, не очень вникал в политику, но сейчас попробуй не вникнуть, когда лежишь на холодном диване в пальто и плюёшь в тёмный потолок?

Бабушка развела руками: как обычно подобное начинается? Звиад отменил автономии осетин и абхазов, а они взбунтовались! Зачем отменил? А у него спроси! Но волнения в Абхазии начались раньше, до Звиада, в середине восьмидесятых, крестник Гуга Зоделава работал тогда в Сухуми, рассказывал, что причиной беспорядков было решение вместо Сухумского университета открыть филиал Тбилисского университета, где преподавание должно идти на грузинском языке. Вот абхазы и подняли тогда первую бучу – из-за языка. На такие вещи малые народности всегда реагируют плохо, с обидой и раздражением. Ну а Звиад – романтик, филолог, специалист по восемнадцатому веку. Он звал Грузию в золотой век, хотел объединить её, как Давид Строитель, – а привёл сам видишь к чему. Он приступил к строительству новой Грузии с крыши, тут же рухнувшей, хотя должен был, как мудрый правитель, начинать с фундамента, связывать население в единый клубок любовью, а не ненавистью! А он? Вместо этого начал разматывать клубки – вот и получил развал и разруху.

– Думаю, были и другие, более веские причины. – Бабушка понизила голос. – Гуга говорил, что в советское время Тбилиси, как центр, забирал у абхазов в виде налогов бо́льшую часть денег, заработанных на туризме, а выделял им от своих щедрот мизер. Вот алчность людская к чему приводит! Говорят, у абхазов полно оружия, им помогает наёмная сволочь с Северного Кавказа, всякие казаки и убийцы из России…

Кока искренне спросил:

– Как из такой ямы выбираться?

Бабушка уверенно кивнула и твёрдо сказала:

– Выберемся! Тбилиси сжигали хазары, сельджуки, монголы, персы, арабы, Тимур-Ленг, Мурван Кру, турки. Все побывали тут, но все ушли, а мы остались. Вот и коммунисты ушли, а мы восстанем из пепла, как всегда! – с гордостью заключила она и предложила Коке холодец. Кока холодец не ел (в детстве увидел во дворе, как дзиа Шота разделывает свиную башку под холодец, и с тех пор не прикасался к этому блюду, испытывая тошноту от вида студенистой массы), но теперь выбирать не приходится, и Кока с большим удовольствием слопал целую тарелку, слушая вполуха очередную бабушкину историю. Во время прошлой страшной зимы во дворе было спилено главное дерево, и дзиа Михо варил в котле шилаплав на весь двор. Некоторые соседи роптали, что шилаплав готовится только на поминках, на что дзиа Михо отвечал:

– По-другому этот старый рис не разваривался, только на шилаплав! И у нас как раз поминки по нашей старой жизни, будь прокляты все политики мира!

Долизав тарелку и попросив добавки, отяжелев, Кока сидел у тёмного телевизора, как вдруг услышал со двора условный свист Нукри.

Вышел на балкон. Нукри негромко сказал снизу:

– Свет дадут ночью, приходи, есть сюрприз, – и скрылся.

Когда холодильник заурчал уверенно и чётко и сам собой включился телевизор, Кока тихо отправился к Нукри.

Сюрпризом оказался кусочек гашиша, что был получен Нукри от одного доброго знакомого курда, жившего возле ресторана “Самадло” в верховьях улицы Давиташвили. Курды держали в своих руках верхний Сололаки, их биржа была около “Самадло”, и часто гости ресторана, основательно выпив и закусив, на выходе курили с курдами дурь.

Кусочек был предельно хорош, захотелось иметь много – столько, чтобы курить, когда захочешь, а не когда тебя курд подогреет.

– Хищники сами должны искать добычу! Мы не гиены, чтобы питаться падалью! Гиены – гниены! – пошутил Кока, а Нукри поддакнул:

– И не свиньи, чтобы возиться в дерьме!

Потом решили, пока есть свет, посмотреть видео – их любимый “Мотылёк” с МакКуином, которого гноят в карцере в страшной тюрьме где-то у чёрта на куличках, в концлагере, вокруг которого по джунглям бродят прокажённые каннибалы. Смотрели и радовались, что это не они валяются на мокром полу карцера и вынуждены есть живых червей и мокриц.

Дурь оказалась хороша – и потянула на такое решение: пойти завтра в пивбар и уточнить у Сатаны, что и как.

– А то он вчера, может, по пьянке сказал, а мы поверили…

Поедут ли они – ещё не решено. Но надо примерно понимать, о чём идёт конкретно речь. Ну даст им Сатана десять тысяч долларов – вези ему чемодан дури, а себе – расстрел!

В расслабленном состоянии Кока тихо вернулся домой, залез в кровать, но заснуть не удалось – пришла бабушка со свечой, села в ногах.

– Я говорила тебе, что скончалась моя старая приятельница, мадам Лембовски?.. Мы с ней когда-то вместе учились в пансионе. Три дня пролежала, пока соседи не нашли. Много, много людей уходит… А хоронить как? При свечах? А стол, поминки?.. Я позвонила внуку мадам Лембовски сказать, что, если смогу, приду на похороны. Знаешь, что он ответил? “Келех на двадцать человек заказан, мест больше нет!” Ты себе представляешь такой ответ в старое время?.. Сказать человеку, что мест нет, и пусть он не приходит на похороны?! Этот внук, видимо, принял меня за нищенку, что по келехам побирается!.. Впрочем, таких, говорят, развелось сверх меры, так что этого внука понять тоже можно – он же меня не знает… Вдруг я тоже такая побирушка?

И они стали вспоминать, как торжественны и внушительны были похороны в Тбилиси раньше, при Василии Павловиче Мжаванадзе: гробы несли на руках до кладбищ, например, гроб Кокиного одноклассника, сломавшего шею во время прыжка на спор с Мухранского моста в реку, люди несли из Сололаки на Кукийское кладбище через весь город. И все шли до конца молча. И помогали, как могли, особенно на кукийских подъёмах. И ни одна машина не смела обогнать процессию. И прохожие на улицах снимали шапки и крестились – такое было уважение к смерти. Потом, когда покойников и машин прибавилось, похороны стали создавать пробки, всё это запретили, гробы стали возить на катафалках, а нести на руках разрешалось только до угла родной улицы покойного…