Натан Энгландер - Кадиш.com

Если предыдущий период молчания был для рава Шули мучением, то это — откровенный отказ иметь с ним дело — ввергает в полное отчаяние. До шабата он еле дотянул, а шабат — форменная катастрофа.

К любой электронике запрещено прикасаться, и Шули чувствует, что в нем зашевелились самые разнузданные страсти Ларри. За субботним обедом ему никак не удается сосредоточиться, он перевирает кидуш. Держит высоко над столом наполненный бокал, и дети хихикают, когда Шули расплескивает вино через край.

Его так сильно подмывает тайком прокрасться в школу и засесть за этот мукце [73] Мукца — термин для обозначения предметов, которые еврейский закон запрещает передвигать в субботу и праздничные дни, а также пищи, запрещенной в эти же дни к употреблению. компьютер, что Шули даже просит Мири удержать его. За все годы после возвращения к религии он как никогда близок к нарушению субботы. После бенчинга [74] Здесь «бенчинг» — разговорный термин американских евреев, то же самое, что «Биркат га-мазон», благословение после вкушения хлеба. Мири уводит его из дома и усаживает на заднем крыльце, выходящем в их заросший дворик. Берет его руку в свои, кладет к себе на колени.

— Готово, — говорит она, — я тебя держу.

Он рассказывает ей обо всем, что натворил, вводит в курс дела: в школе он потерял самообладание, вышел за рамки дозволенного. Все это Мири выслушивает невозмутимо, пока речь не доходит до фотографии, которую они с Гавриэлем приложили к письму.

— Ты и вправду использовал фото отца — да будет благословенна его память — этого несчастного мальчика?

Шули отвечает утвердительно. Мири цепенеет от ужаса, и в этот момент из дома выбегают дети. Повисают на спинах родителей, обнимают за шею: Нава — отца, Хаим — мать.

— Идите спать, — велит Мири, прогоняя их.

— Мы уже слишком большие, — возражает Нава.

— Сначала слишком, а потом — не слишком, — говорит им Мири. — Круг замыкается, и тогда с утра до ночи мечтаешь, как хорошо было бы снова спать днем.

— А еще снова носишь памперсы, — говорит Хаим, — и зубов снова нет.

Их с сестрой это смешит до колик.

Шули высвобождает руку, поворачивается всем корпусом, чтобы потрепать Хаима по щеке.

— Тоже верно, — говорит Шули. — Но вашим родителям надо немного поговорить наедине.

— По секрету? — допытываются оба.

— Хотите секрет? — спрашивает Шули, потому что один секрет, который должен понравиться этой парочке, у него действительно есть. Он купил пакет конфет для Гавриэля, а заодно наполнил конфетами и второй — угостить своих детей, когда они в следующий раз принесут хорошие оценки. — Я спрятал под мойкой целую гору сахара, — говорит он. — Идите, портите себе зубы.

Дети стремглав убегают, а Шули, чувствуя, что момент все равно пропал попусту, встает и тоже направляется в дом. Бросает печальный взгляд на Мири:

— А если я не смогу вернуть свое прирожденное право?

— Если Богу угодно, чтобы оно у тебя было, — говорит она, — сможешь.

Шули застает детей на полу в гостиной и уговаривает их расщедриться — оторвать ему кусок от бумажной ленты, к которой прикреплены конфеты-пуговки. Пристраивается рядом, скрестив ноги, жует и размышляет о словах Мири. Да, если Богу угодно, чтобы нечто у тебя было, оно само идет в руки. А если Богу не угодно? Что, если это проверка и надо продемонстрировать Богу, как далеко ты готов зайти?

Шули размышляет об этом весь день, вплоть до той минуты, когда они собираются вместе, чтобы совершить авдалу [75] Церемония отделения субботы от будней. . Сегодня очередь Навы держать свечу с двумя фитилями, заплетенную косичкой, а за бесамим [76] Бесамим — небольшие сосуды для хранения благовоний, которыми пользуются во время авдалы. — Примеч. ред. отвечает Хаим — подносит всем под нос головки гвоздики.

Когда благословение произнесено и глоток вина сделан, Шули — на сей раз намеренно — проливает вино в блюдце, стоящее на столе. Шули окунает фитили в вино, гася свечу, и, когда он это делает, запах подсвеченного дыма смешивается с ароматом гвоздики и странно меняет вкус сладкого вина.

Шули водит пальцами по дну блюдца, прикладывает к своим закрытым глазам смоченные в вине кончики пальцев, загадывает свое еженедельное желание. И открывает глаза, моргая: воздух еще холодит мокрые веки, а Шули уже озирается по сторонам, не находя себе места, опасаясь, что Мири прочла его мысли.

Все желают друг другу хорошей недели, а потом Шули незаметно выскальзывает из дома и идет прямо в школу. В воскресенье бежит туда снова: сначала утром, потом вечером — и каждый раз обнаруживает, что во «Входящих» пусто. В понедельник караулит на тротуаре перед ешивой, поджидая Гавриэля. Держит в руках красивый огромный пакет кошерных конфет «Паскеш», говоря себе, что это не взятка. Нет, это благодарность и стимул, а, может, и способ удержать Гавриэля от трефных конфет на досуге.

Увидев Гавриэля, Шули тут же подбегает к нему с пакетом, требует создать другой профайл, другой адрес электронной почты, закинуть удочку, чтобы кто-нибудь с kaddish.com еще раз прислал ответное письмо.

— Вы хотите, чтобы я наврал? — спрашивает Гавриэль, засовывая в рот «Кислую палочку».

— Мы уже врали, — говорит Шули. — Какая теперь разница? Давай ешь конфеты и придумывай покойника.

И Гавриэль придумывает, всю неделю изобретает утраты, сочиняет трагедии, большие и маленькие. Шули заглядывает в чужие кабинеты, где занимается Гавриэль, бестрепетно забирает его с уроков и усаживает за терминал в компьютерном классе, иногда в разгаре урока спихивая другого школьника со стула.

Учительница информатики — на вид она не старше Гавриэля, — кажется, и сама уже в панике. Рав Шули работает в школе дольше нее, а религия — профильный учебный предмет, и Шули знает, что уверенность безумца, с которой он врывается в кабинет, создает видимость, что цель у этих вторжений важная и оспариванию не подлежит.

Что же касается бесконечной череды новых профайлов, которые создают Гавриэль и рав Шули, ведя им учет в той же тетради, где Эйтан набросал свои изначальные инструкции, то ни одна заявка с этих профайлов так и не удостаивается ответа.

— Они знают, что это вы, — спокойно говорит Гавриэль.

Как на том конце кабеля могут знать такое, рав Шули даже предположить не в силах. Он спрашивает Гавриэля, как, собственно, они отличают честные заявки от обманных.

— У нас есть их айпи-адрес, — говорит Гавриэль. — Наверно, и у них есть наш.

Эта весть отшибает у Шули последнюю надежду и житейскую умудренность, и, полагая, будто отвечает шепотом, он срывается на вопль:

— Долго ли еще Бог будет карать меня за единственное преступление, которое уже мхом поросло?