Марсель Паньоль - Жан, сын Флоретты. Манон, хозяйка источников

Он обнял ее, прижавшись щекой к ее щеке, и словно никого в мире, кроме них, не было, они пропели финальный дуэт. Эхо ущелья бесконечно долго вторило возгласам любви. Молодые люди слушали, застыв на месте, завороженные силой голоса, искусным владением им, а также нежностью этого толстяка, который явно не просто так прославился.

Когда молодые люди подошли поближе, Манон не узнала лица матери – глаза ее как-то по-новому светились; ее осенила смутная догадка, что Эме пожертвовала своей карьерой ради мужа. Виктор, отирая слезы кружевным платочком, самым естественным тоном, словно они только вчера расстались, говорил Эме:

– Ты слегка соскользнула на меццо, но все еще легко берешь контр-фа, тембр очень хорош, но… – Он поднял палец. – Немного глухо звучат высокие ноты. Однако с этим мы легко справимся…

Пока Манон готовила омлет с помидорами, Бернар открывал баночки с консервами, а Батистина заворачивала в ломтики сала дюжину дроздов, подоспела Магали. Виктор помогал Эме накрывать на стол, напевая арии из «Сказок Гофмана» [77] «Сказки Гофмана» – опера Ж. Оффенбаха на сюжет Э. Т. А. Гофмана. Премьера состоялась в 1881 г. в Опера-Комик (Париж). .

За ужином неподражаемый аппетит тенора не мешал ему говорить… Он рассказывал о турне в Америку, где безжалостные индейские вожди заливались слезами, слушая арию умирающего Вертера, о триумфальных выступлениях в Мехико, об апофеозе в Филадельфии, где он чуть не умер в своей гримерке, задохнувшись от десятков букетов цветов, которыми забросали его женщины ослепительной красоты.

Магали буквально упивалась его словами, а Эме смеялась от удовольствия и хлопала от радости в ладоши.

С самого начала обеда Манон с восторгом смотрела на Виктора и смеялась над его остроумными шутками, но порой тень набегала на ее чело, и Бернар, замечая это, думал: видимо, фамильярность, с которой тенор обращается с ее матерью, коробит ее из-за воспоминаний об отце. Но вскоре он понял, что у Манон есть и другая причина беспокоиться.

И впрямь, разбивая миндальные орехи ударами кулака, от которых подпрыгивали тарелки на шатком столе, Виктор объявил:

– А теперь поговорим о серьезном. Эта овчарня мила, живописна, пробуждает множество забытых чувств. Я желаю спать этой ночью у двери, завернувшись в одеяло, под звездами, в память о детских годах. Но я не оставлю тебя здесь. Нет, это невозможно. Одинокие женщины в этом пустынном месте!.. С вами может случиться все, что угодно!

– Да нет же! – отвечала Манон. – Это не так! Есть Энцо и Джакомо, которые всегда где-то поблизости, есть другие, которые наведываются порой сюда, – охотники, одинокие старики, собирающие травы, и здесь нет диких зверей! Мы здесь очень счастливы!

– Ты считаешь себя счастливой оттого, что тебе не привелось вкусить иной жизни. И потом, ты бегаешь, как козочка, живешь, как козочка, и тебе нет семнадцати. Для твоей матери все совсем не так.

– Господин тенор прав, – вступила в разговор Магали, – еще молодой и красивой женщине, да с таким прекрасным голосом, грех оставаться в пещере и разговаривать с самой собой!

– Вот что я предлагаю, – продолжил Виктор. – В настоящее время я преподаю в Марсельской консерватории, являюсь руководителем оперного хора. Положение малопривлекательное с точки зрения доходов, но не для меня, будь благословенна память Милдред. У меня есть квартира с просторной студией и несколькими комнатами в Старом порту, рядом с Оперой. Я проживаю там с сестрой – старой очаровательной дамой: завтра я поселю там вас обеих. Ты будешь петь в оперном хоре, назначаю тебя первым сопрано, а летом станем давать концерты в казино. А малышку слегка приобщим к цивилизованной жизни. Наймем ей учителя. Научим причесываться, одеваться, танцевать и, может быть, петь.

– Я в городе заболею и умру! – опустив голову, вполголоса произнесла Манон.

– Глупости!.. – отвечал Виктор. – Когда ты увидишь магазины, освещенные улицы, театры, Оперу…

– А моя собака? А мои козы? А ослица? А холмы? – Ей удалось сдержать слезы, но подбородок ее дрожал.

– Виктор прав, – поддержала его Эме, – ты не можешь судить о том, чего не знаешь…

– Нужно встать на ее место, – вступился за Манон Бернар. – У нее первозданное сознание, а склад ума, как у птички, которую хотят заключить в клетку, но, с другой стороны, я придерживаюсь мнения господина Виктора. Ваша мать должна – если может – вернуться к цивилизованной жизни, ибо ясно, что это одиночество ей не на пользу…

– Так что же? Значит, проблема неразрешима!.. – воскликнул Виктор.

– Послушайте, – вдруг промолвила Магали, – вот что мне пришло в голову. Не стоит менять жизнь этой малышки слишком резко. Город ошеломит ее, она задохнется, будет по ночам плакать, захиреет… Я предлагаю следующее: пусть поживет какое-то время в деревне, для нее это станет как бы первым этапом. Она привыкнет к людям, к общению с ними… Будет порой сопровождать меня в город, мы станем вас навещать, и мало-помалу она освоится на новом месте.

– Я согласна жить в Розмаринах, – заявила Манон.

– В Розмаринах? – повторила Магали. – Ты сможешь держать там своих животных, будешь пасти их, сколько пожелаешь, но девушка твоих лет не может одна спать на ферме в холмах. У нас дома места хватит, поживешь какое-то время у нас. Поможешь мне по хозяйству, я научу тебя готовить, шить и всему остальному. Ну, что скажешь?

Манон не ответила. Она сжимала свои руки между коленей, уставившись на скатерть, распущенные волосы скрывали ее лицо.

– А ты, Бернар, что думаешь? – спросил Виктор.

Подняв глаза, молодой человек с улыбкой проговорил:

– Если она пожелает прийти в наш дом, я думаю, она уже никогда его не покинет.

Он протянул через стол руку и положил ее перед хозяйкой источников открытой ладонью кверху.

По лицу Манон скользнула странная гримаса, она вдруг вскочила и выбежала в ночь.

Облаченный в великолепный черный сюртук – тот самый, который он надевал, чтобы нанести визит господину префекту, – опоясанный трехцветным шарфом, увенчанный цилиндром, господин мэр сделал три прыжка и умудрился совершить «карро», то есть сбить чужой шар и заменить его своим, что было встречено бурными аплодисментами, к великому огорчению Казимира, уже считавшего, что победа у него в кармане… Господин Белуазо, бывший в этой дуэли арбитром, объявил счет: 14:14…

Празднично разодетые гости любовались его фраком цвета морской волны, широким галстуком, в котором блестела крупная жемчужина, а более всего обтянутым шелковой тканью раздвижным цилиндром такой высоты, что никого не удивило бы, если бы он вытащил из этого шапокляка пару кроликов.

Однако этот день не был отмечен каким-либо приходским праздником, он даже не был воскресным: апрельское сияющее утро являлось началом знаменательного дня, которому предстояло стать днем бракосочетания господина учителя. В ожидании жениха и невесты мэр и Казимир не смогли устоять перед искушением сразиться в шары, и Филоксен тотчас снял свои белые перчатки и предложил кузнецу «преподать ему урок» – предложение, от которого тот не смог отказаться, открыто усмехаясь от жалости к противнику.