Марсель Паньоль - Жан, сын Флоретты. Манон, хозяйка источников

Он загадочно подмигнул, отчего та сторона лица, которая была видна учителю, исказилась гримасой.

– Я заново поставил ей голос, который до этого был слишком грудным, и мы вместе совершили несколько турне с «Манон», «Вертером», «Лакме», «Если бы я был королем»… а потом меня позвала Америка… – Тут он остановился, тряхнул головой и продолжал: – Когда я говорю «Америка», я имею в виду следующее: один импрессарио предложил мне стать партнером знаменитой Массиаровы. У этой дамы размером с паровоз и голос был под стать, не голос, а гудок. Мне хорошо платили за то, чтобы я пел вместе с ней. Ее трубный глас живо заинтересовал американцев. Мой голос им тоже понравился. Так я женился на очаровательной техасской девушке, от которой такого натерпелся! Она умерла от чрезмерного употребления кукурузной водки, оставив мне непростые воспоминания вместе со значительным состоянием. Я вернулся во Францию, началась война – во время которой я служил в Армейском театре, – и с тех пор мне не довелось больше свидеться с малышкой Эме. Мне сказали, что она весьма преуспела на поприще турне, потом встретила Любовь с большой буквы и вышла замуж за какого-то финансиста. Вот почему я ничуть не удивился, узнав из письма, что она живет в замке!

Манон бросила отчаянный взгляд на Бернара, который не заставил себя просить дважды.

– Ну… как бы вам сказать… Эме наделена воображением, которое делает ее в целом счастливой, потому как приукрашивает все вокруг. Оно преображает, превращает…

– Она всегда была немножко такая, – подтвердил Виктор, – однако, судя по ее письмам, эта ее черта усилилась…

– Это произошло после смерти моего отца. Она грезит наяву, – вставила Манон.

Виктор снова остановился, сдвинул брови:

– Вы хотите сказать, что она живет не в замке? Значит, просто в деревенском доме?

– Даже не в доме.

– Что ж, так еще лучше! – вскричал Виктор. – Нет ничего прекраснее, чем старая провансальская ферма!

– Это даже не ферма. Это бывшая овчарня, – собрав все свои силы, выдавила из себя Манон.

Виктор Периссоль прямо-таки застыл на месте, а затем на драматический лад повторил вполголоса:

– Овчарня?

– Ну да, в балке… Но мы привели ее в порядок… Есть мебель, это похоже на дом.

Толстяк не слушал ее. Он снял свою широкополую шляпу, обратил взор к небу и изрек:

– Отец Небесный, круг замкнулся. – Потом обвел глазами молодых людей и конфиденциальным тоном сообщил: – Вы слишком молоды, чтобы знать о том, о чем знает весь мир, но с десяти до семнадцати лет я был пастухом. Да, я пас овец в Нижних Альпах и не умел читать. Так вот, однажды знаменитый Алчевский [74] Алчевский Иван Алексеевич (1876–1917) – русский оперный певец, тенор. В 1908–1910 и 1912–1914 гг. – солист Гранд-опера (в 1910 г. в «Самсоне и Далиле» произвел глубокое впечатление на К. Сен-Санса, присутствовавшего на спектакле). услышал, как я пою в церковном хоре в своей деревне. И тогда… – Он вновь резко остановился и уже другим тоном произнес: – Расскажу вам обо всем за столом. Это слишком важно и слишком возвышенно, чтобы пересказать в двух словах во время беседы на свежем воздухе. Значит, это овчарня, вы видите, до чего я потрясен, а все потому, что однажды цыганка нагадала мне: «Ты вышел из овчарни и вернешься – на один лишь вечер – в овчарню». Это неслыханно, вы не находите?

– Это просто чуду подобно! – отозвался Бернар.

– Впрочем, все, что со мной случается, необыкновенно, – продолжал Виктор, – расскажу вам такое, от чего вы лишитесь дара речи!

– А вы еще поете в операх? – поинтересовалась Манон.

– Иногда пою, но… мне не стыдно признаться: моя наружность подвела меня, а виной всему мой аппетит… Было бы неприлично выступать в роли Вертера или де Грие, имея обличье воркующей бочки… Да. И потом возраст. Мне пятьдесят. Да… – Он печально покачал головой, затем вдруг напористо закончил: – К чему лгать? Мне полных пятьдесят четыре. То есть пятьдесят пять. Что до голоса, его я не утратил, но бывает… – Несколько секунд он колебался, словно ему предстояло сделать какое-то тяжкое признание, после чего смиренно произнес: – Случается, я перехожу на баритон… Да… Впрочем, такова общая участь теноров… тот светлый и чистый инструмент, которым тенор обладает в начале карьеры, с возрастом меняется к худшему, опускается в горло, потом в грудную клетку, потом в пупок, а потом в сапоги, и кончается все полубасом Старого еврея из «Иудейки»… [75] «Иудейка» («Дочь кардинала») – опера Ф. Галеви по либретто Э. Скриба, один из наиболее ярких образцов французской «большой оперы». Впервые была поставлена 23 февраля 1835 г. в Париже. До этого пока не дошло, нет… и даже… у меня еще весьма приятный фальцет. Но признаюсь, я бы не смог уже исполнить целиком всю оперу… А жаль, ведь, если хорошенько подумать, и не один раз, я пою теперь лучше, чем прежде, я имею в виду, что… ТЕПЕРЬ я умею петь…

Пока он говорил, Манон раздумывала о том, какие отношения могли связывать этого человека с ее матерью. Как почти всем детям, ей мало что было известно о прошлой жизни родителей. Этот человек сказал, что знал ее мать совсем молоденькой, начинающей, что помог ей, оказывал ей покровительство… Да и сама ее мать в своих монологах часто удивлялась, что не получает от Виктора, этого доброго и великодушного человека, ответа… Манон пригляделась к нему. К тому, как он говорит, жестикулирует: он показался ей несколько смешным, поскольку не переставал говорить о себе, но у него были большие черные и такие детские глаза… в общем, он завоевал ее симпатию.

Они приближались к Ле-Плантье, идя тропой по склону узкой скалистой лощины под высокой голубой грядой, чью макушку заходящее солнце окрасило в красные тона. Вдали уже виднелась стена овчарни. Виктор остановился и обвел взглядом окружающий пейзаж.

– Какая красота! Подобная лощина произвела бы сенсацию в качестве декорации для Вальпургиевой ночи в «Фаусте»… [76] «Фауст» – опера Ш. Гуно на сюжет первой части трагедии Гёте «Фауст». Премьера состоялась в Театр-Лирик в Париже в 1859 г. Эти отроги выглядят как картонные, оперные. Чудесно! – в восхищении произнес он.

В этот самый момент женский голос исполнил длинную музыкальную фразу из последнего акта «Манон». При этом никого не было видно.

Виктор широко раскрыл глаза и остановился.

– Это она! – послушав некоторое время, промолвил он, поставил корзину с бутылками на тропинку и отбросил палку и шляпу в дубки-кермесы.

В это время из зарослей терпентинных деревьев вышла Эме, прижимая к груди охапку ирисов с холмов.

– Теперь могу я умереть! – пропела она.

– Манон, Манон, к чему скорбеть! Ждет нас и радость и любовь! День радостный соединил нас вновь! – пропел Виктор, поднимаясь навстречу ей.