Марсель Паньоль - Жан, сын Флоретты. Манон, хозяйка источников

Лу-Папе, которому было трудно жевать, разрезал свою порцию на кусочки. Первым заговорил Уголен.

– Как будем действовать дальше?

– Завтра утром пойдем к его жене, объясним, что гипотека у нас, и купим у нее ферму.

– Не подождать ли немного?

– Подождать? К чему это?

– На кладбище кое-кто косо поглядывал на нас.

– Ну и что? Какое это имеет значение? И я тоже могу поглядывать на них косо.

– Это верно, но, если мы сразу же набросимся на наследство, что они скажут?

– Пусть говорят что хотят. Я не лезу в чужие дела и не потерплю, чтобы лезли в мои.

– Знаешь, Памфилий мне кое-что сказал, что мне не слишком понравилось.

– Какая разница, что там говорит Памфилий. Если бы ветряки могли говорить, они бы говорили то же, что и он.

– И Казимир тоже отпускал в мой адрес колкости.

Взгляд Лу-Папе внезапно помрачнел.

– Казимир незаконно завладел частью наследства своей сестры, той, что пошла в люди и устроилась в Марселе. Да, да, зеленый горшок с золотыми монетами он присвоил себе, никому ничего не сказав. В следующий раз, когда он тебе скажет колкость, ты ему просто передай привет от зеленого горшка. Итак, решено. Завтра утром идем к вдове.

Некоторое время они продолжали есть молча. Выпив стакан вина, Уголен заговорил снова:

– Слушай, Папе, если мы сразу выставим этих женщин на улицу, пойдут всякие толки. Что скажут мужчины, мне безразлично. Но ты сам знаешь, каковы наши кумушки. Будут плеваться нам вслед, с них станется.

Лу-Папе задумался, потом тоже выпил.

– Куренок, возможно, ты и прав. Но тогда что ты думаешь делать?

– Ну, что касается гвоздик, спешки нет, до марта это подождет… Я думаю, нужно сейчас купить ферму, но сказать им, что они могут оставаться в доме сколько угодно. Это никак не помешает нам начать вспашку, подготовить землю, да и все остальное… В марте они сами уйдут, и нас не в чем будет упрекнуть.

– А ты уверен, что уйдут?

– А что им делать одним в холмах? Трястись ночью от страха? Продолжать эту безумную затею с кроликами сил у них наверняка не хватит… А когда они уйдут, мы вынем затычку.

– А если они останутся? – спросил Лу-Папе. – С оставшейся суммой в тысячу пятьсот франков, козами и огородом они могут продержаться здесь два или три года.

– Я подумал об этом, – ответил Уголен. – Если они останутся, я по-прежнему буду жить в Массакане, а они будут сторожить плантацию в Розмаринах. К тому же женщины великолепно ухаживают за цветами: кому как не им поливать, собирать цветы, готовить букеты. Они могли бы работать у меня за небольшую плату.

– Ах вот в чем дело, – восхитился Лу-Папе, – вот, значит, какая у тебя задумка.

– Не только это, но и это тоже…

Лу-Папе задумался, застыв с поднятой вверх вилкой, затем улыбнулся и подмигнул:

– Женщина-то еще ничего себе… Соскучится, поди, в холмах…

Уголен слегка покраснел:

– Молчи, Папе. Об этом я никогда не думал, а уж сейчас и подавно, покойный господин Жан еще не остыл.

На кухню осиротевшей фермы в восемь утра сквозь приоткрытые ставни пробивалась только тонкая полоска света. Стоя на коленях перед очагом, Батистина разжигала огонь.

Эме сидела с опухшим от слез лицом у окна и пыталась шить что-то из кусков черной ткани, а Манон, поместившись на низком отцовском стуле, не двигалась, уставившись куда-то вдаль сквозь стену. Она была не причесана. На ее коленях лежали обе губные гармошки. Легкое потрескивание лапника в очаге было единственным звуком, нарушавшим тишину, поскольку Манон не захотела, чтобы снова запустили маятник напольных часов.

Послышались чьи-то шаги, мимо щели ставен промелькнули две тени; кто-то негромко постучал в дверь. Манон вздрогнула и встала со стула.

– Что там еще? – крикнула Батистина.

Под жалобный скрип дверных петель на пороге появился Уголен. Он был «одет по-воскресному», то есть как в день похорон. За ним вошел опрятный старик с седеющими усами, с фетровой шляпой в руке. Это был Лу-Папе, которого они никогда прежде не видели.

– Госпожа Жан, – сказал Уголен, – извините, что мы вот так нагрянули, беспокоим вас, но это в ваших же интересах.

Манон отступила назад и уставилась на них с присущей ей недоверчивостью.

– Каких интересах? – вдруг резко спросила она.

– Барышня, вы очень молоды и не знаете, что вслед за бедой приходит череда забот… – ответил Лу-Папе. – Когда кто-то умирает, неизбежно ставится вопрос о наследстве, и налоговый инспектор непременно потребует у вас деньги.

– И к сожалению, – вмешался в разговор Уголен, – мне известно, что у вас с ними негусто – господин Жан говорил мне об этом.

Эме, выпрямившись, вполголоса сказала:

– У меня осталось тысяча сто франков…

– Об этом не стоит кому-либо рассказывать. А еще у вас есть этот дом, поля, ложбина в Ле-Плантье. Это и есть ваше наследство. Это стоит денег… Так что к вам придут власти и скажут: «Это стоит столько-то, с вас столько-то!»

– Значит, нужно платить за то, что мой отец умер? – неприязненно спросила Манон.

– Вот именно, – ответил Уголен. – Это несправедливо, но так оно и есть.

– К тому же мне известно, что ваш муж заложил ферму под гипотеку… – добавил Лу-Папе.

– Господи! Я об этом забыла! – вскрикнула Эме. – Нотариус дал ему четыре тысячи франков!

– Придется их вернуть, – продолжал Лу-Папе.

– Но как?

– Раз у нас ничего нет, мы не станем отдавать ничего. Вот и все, – отрезала Манон.

– Что ты! – крикнула мать. – Не забывай, что на этой бумаге подпись твоего отца! Я продам все, отдам все, даже хлеб насущный, даже… – Не в силах продолжать, она зарыдала.

– Сударыня, – обратился к ней Лу-Папе, – не расстраивайтесь из-за денег. Я все улажу.

– Вот почему, – вмешался в разговор Уголен, – вот почему я сказал «в ваших интересах». Этот господин спасет вас!

Эме подняла голову, Манон подошла ближе.

Лу-Папе заговорил убедительно-дружеским тоном:

– Вам не придется отдавать все, и меньше всего ваш хлеб насущный! Я знаю этого нотариуса, я схожу к нему и поговорю с ним! Вместо того чтобы брать у вас деньги, он вам их даст! Разумеется, вам придется кое-что продать. У вас останется Ле-Плантье – оно имеет большую ценность, там много земли. Когда-то земля там целиком возделывалась. На ней выращивали великолепные дыни. С неповторимым запахом! Кроме того, там есть ключ. Ле-Плантье – имение что надо! К тому же вы сохраните всю свою мебель, все свои вещи. Но ферму, к сожалению, придется продать.

– Нет! – закричала Манон. – Нет! Никогда! Мама, не соглашайся! Я не хочу!

Она бросилась к матери и сжала ее в своих объятиях.

– Если иначе нельзя… – прошептала Эме.

– Давай продадим Ле-Плантье… Скажите, разве это не то же самое?

– Нет, – ответил Лу-Папе. – Не то же самое. Чтобы продать Ле-Плантье, потребуется время, объявления в газетах… К тому же придется платить проценты за гипотеку и возвращать взятый под залог капитал… А если вы не сможете этого сделать, нотариус даст объявления и все уйдет с торгов: Ле-Плантье, ферма, мебель… Желающих найдется немного, потому что эти места захолустные. В конце концов покупатель найдется, но даст недорого, и вам придется уехать отсюда без гроша. Тогда как я делаю вам честное предложение. Я сразу покупаю у вас ферму за восемь тысяч франков. Вы отдаете нотариусу четыре тысячи, оплачиваете издержки, и у вас остается по меньшей мере три тысячи франков.