Марсель Паньоль - Жан, сын Флоретты. Манон, хозяйка источников

Он пошел к дому.

Жан Кадоре сидел на стуле с опущенной на грудь головой; перед ним на коленях стояла заплаканная Манон, за ним Батистина: она накладывала на затылок раненого припарку из трав.

– Несчастный случай? – спросил Уголен.

– Его камнем ударило в затылок.

Горбун, не поднимая голову, прошептал:

– Это я виноват… Побежал к колодцу, надеясь, что увижу, как брызнет вода, и камень, который, наверное, подбросило очень высоко, упал мне на затылок…

– Раз вы можете говорить, это не так уж серьезно.

– Надеюсь…

– Затылок пробит, – вставила Батистина, – но дырка небольшая.

– Может, вы недостаточно плотно набили шпур… Вместо того чтобы расколоть скалу, шпур может действовать как пушка и выбрасывать камни на стометровую высоту…

Эме протянула раненому чашку кофе. Он с трудом поднял голову, хотел поднести чашку к губам, но она выпала у него из рук, а голова запрокинулась назад… Он остался сидеть неподвижно, из его полуоткрытых губ вырвался стон…

Уголен бросился к нему и схватил за плечи:

– Ему плохо… Это нормально… Сейчас пройдет.

Манон в испуге, бледная как смерть, поддерживала отца за затылок и видела, как его закрытые глаза словно проваливаются в глазницы… Эме рыдала…

Уголен кинулся на второй этаж за подушкой и матрасом, принес их и расстелил на столе. Раненого очень осторожно уложили на матрас, на правый бок – из-за горба.

– Бегите за доктором быстрее, – попросила Эме. – Деньги у нас есть…

– Я попрошу мэра позвонить, он это прекрасно умеет делать, доктору в Ле-Зомбре. Доктор будет здесь, возможно, через час, но не раньше…

Эме старалась влить мужу сквозь стиснутые зубы ложку виноградной водки.

Уголен помчался в деревню.

Всю вторую половину дня жена с дочкой и Батистина были возле раненого. Он не шевелился, но дышал быстро и отрывисто, его мертвенно-бледное лицо было искажено судорожной гримасой. Время от времени Батистина смачивала компресс теплым настоем, а Эме нежно вытирала ввалившиеся щеки.

Уголен появился снова часам к пяти; вечерело.

– Доктора не было дома, он только что вернулся и уже выехал из Ле-Зомбре на своем мотоцикле, будет здесь через тридцать минут, а может быть, и раньше…

– Он знает, как сюда добраться? – спросила Эме.

– Да, знает. Это он тогда приехал подтвердить, что Пико-Буфиго умер!

Ни слова не сказав, Манон зажгла фонарь, надела плащ и выбежала встречать доктора в Массакан.

Доктор приехал только к семи, из-за плачевного состояния дороги ему пришлось оставить мотоцикл у шелковицы и дальше в Розмарины идти пешком.

Это был человек высокого роста и крепкого сложения, с густыми светлыми усами; на нем была черная фетровая шляпа, черное пальто, в руках он нес черный кожаный саквояж.

Манон, встретив его, рассказала, что произошло. Он шел размашистым шагом, и ей приходилось бежать, чтобы поспеть за ним.

– Не очень большой камень… плоский такой, не больше моей руки… – торопливо говорила она. – Это не страшно, правда? Мой папа очень сильный… Он не такой, как все, потому что у него спина немножко согнутая, и даже очень… Но он таким родился, и это ему никак не мешает… Он никогда не устает, у него крепкое здоровье… Он очень веселый… Это не страшно, правда?

– Трудно сказать… Если он не говорит и не отвечает на вопросы, значит что-то не так. Затылочная рана может быть очень серьезной…

– Я думаю, он просто спит… Последнее время он много работал… Это вполне естественно, что ему хочется спать. С ним уже такое случалось, он засыпал прямо за столом… – без умолку говорила Манон. – К тому же он сам вернулся в дом… правда, он шел, опираясь на меня, но совсем чуть-чуть… и шел он очень хорошо… Он не умрет, правда?

– Да нет, конечно нет! Умереть не так легко… – ответил доктор. – Но все-таки это может быть чем-то серьезным, сделаем все, что потребуется.

Когда они вошли в кухню, Батистина, стоя на коленях, молилась; Эме нежно протирала шарфом из кисеи бескровное лицо мужа.

Она тихо сказала:

– Он попытался говорить, но только заскрипел зубами… Но вот уже некоторое время не шевелится.

Доктор схватил раненого за запястье и долго щупал пульс, затем достал из саквояжа деревянный стетоскоп и стал слушать сердце. Вид этого инструмента обеспокоил Уголена, но обнадежил Манон: отцу на помощь пришла наука. В мертвой тишине, которую еще больше подчеркивало тиканье напольных часов, доктор надолго застыл, стараясь расслышать биение сердца. Наконец он достал зеркальце и некоторое время держал его перед заострившимся носом Жана Кадоре.

Батистина, по-прежнему стоя на коленях, продолжала молиться тихим голосом.

Доктор взял из рук Манон роковой камень и осмотрел его. Потом развернул наложенный на затылок бинт, обнажил фиолетовую припухлость вокруг кровавой раны всего-навсего двух сантиметров в длину.

Затем достал из саквояжа длинный блестящий пинцет… Манон стиснула зубы и закрыла глаза. Когда она их снова открыла, то увидела на конце пинцета маленький окровавленный осколок известняка размером меньше ногтя.

– Камень небольшой, – стал объяснять доктор, – но с тонким режущим краем. Из-за искривления позвоночника позвонки у него были более уязвимыми и хрупкими. Он, наверное, не страдал, отправляясь туда, куда мы все когда-нибудь отправимся.

Эме непонимающе уставилась на доктора. Батистина бормотала пьемонтские молитвы…

Манон, которая не поняла слов доктора, нежно взяла повисшую руку отца, желая положить ее на стол, и ощутила бремя смерти. Охваченная животным страхом, она внезапно сложила руки на груди и отступила к стене. Уголен перекрестился и, на цыпочках обойдя стол с покойником, кончиком указательного пальца остановил маятник напольных часов.

За окном в наступающей ночи заухала сова. Доктор, закрывая саквояж, произносил какие-то ненужные слова, заполняющие установившуюся ужасную тишину.

– Он не страдал… наверняка не понял, насколько тяжела рана… Даже если бы я приехал раньше, я ничего не смог бы сделать, ничего… Я понимаю ваше горе, но должен вам сказать, что такова участь любого… и, если вы верите в Бога, думайте о том, что встретите его на небесах, свободного от жестокостей этого мира…

Уголен не слышал всего этого. В желтом свете керосиновой лампы он смотрел на мужественное, навсегда застывшее тело, на черную прядь волос на землистом лбу, на скорбную улыбку обескровленных губ. Странная боль проняла его в области сердца, и, когда у него из глаз хлынули слезы, он весь содрогнулся от чувства необъятного страха… Пятясь, добрался он до двери и в вечернем мраке под уханье сов обратился в бегство.

Всю дорогу до деревни Уголен говорил сам с собой вслух: