Марсель Паньоль - Жан, сын Флоретты. Манон, хозяйка источников

– Куренок, – утешил его Лу-Папе, – не забивай себе голову всякой ерундой. Все это пустая болтовня. Я тебе говорю: на дне ложбины он не найдет ничего. Плохо другое: если у него хватит сил выкопать яму, у него появится дополнительная цистерна, а это уже не болтовня, а разумная идея. Все это неизбежно кончится полным провалом, но вся эта история может затянуться еще на два или три года, и пока мы бессильны. Надежда только на то, что, наткнувшись на скалу, он падет духом. Подождем еще.

Наступившая осень развесила на далеких каменистых обрывах завесы алого цвета – свои закаты, а свежий ветерок, унося в теплые края ласточек, на их место приносил стаи альпийских дроздов.

Уголен запасался на зиму дровами… По утрам, ведя на поводу мула, он проходил по тропинке над Розмаринами и слал всем дружеский привет. Начиная с пятого дня из колодца на уровне земли торчала уже только голова горбуна. Два дня спустя он видел, как светловолосая Эме вязала, сидя на куче вынутой земли, и когда из ямы на поверхность передавалась плетеная корзина, она хватала ее за ручки и, высыпав содержимое на кучу, передавала обратно в колодец.

«Продвигается, – подумал Уголен, – докопался до гравия… А что потом?»

На следующей неделе он издалека услышал стук. Кто-то бил кайлом по твердой поверхности: раздавался резкий лязг, а временами позвякивало.

«Вот оно! – подумал Уголен. – Добрался до скалы!»

Над колодцем была установлена тренога, к ней привязан блок, от которого в яму уходила двойная веревка.

Эме как раз подходила в это время к колодцу, неся на подносе, какими пользуются в кафе, полбуханки хлеба, стакан и две лепешки козьего сыра. Манон бежала за ней босиком, легкая, как птица, прижимая к сердцу бутылку.

– Все в порядке, я вижу? – весело бросил Уголен, спустившись к ним.

– Да, но становится все труднее, – ответила Эме, указывая на лежащие на куче осколки голубого камня.

Уголен поднял один из них и стал рассматривать.

– Твердый, – сказал он.

– Да, твердый, – послышался голос горбуна.

Показались его руки в перчатках, которыми он ухватился за край ямы.

Поднявшись по веревочной лестнице, он присел на кучу земли. Весь в белой каменной пыли, бледный и худой, похожий на маскарадного Пьеро, с дорожками красно-коричневого цвета на лице, проделанными струйками пота, он по-прежнему был босым, ноги у него дрожали.

– Четыре метра и двадцать сантиметров! – сказал он. – Я пробил пласт гравия и дошел до белого камня. Он звенит, как гранит. Это тот самый слой юрского периода, о котором я вам говорил.

Сняв разодранные перчатки, он вытащил из кармана испачканный землей носовой платок и стал отирать пот со лба.

Затем встал, прошел четыре шага и примостился на куче. Подбежала Манон и протянула ему бутылку, он приложил ее ко рту и, задрав донышко к небу, припал к ней. Уголен смотрел, как судорожно дергается кадык на его тощей морщинистой шее.

– Теперь понимаю, почему землекопам постоянно хочется пить! Это и впрямь приносит облегчение, – со вздохом проговорил горбун, напившись, и не спеша принялся за еду.

Уголен смотрел на его дрожащие руки, худые босые ноги в царапинах и вдруг понял: этот человек уже не жилец. Он присел перед ним на корточки.

– Господин Жан, я должен сказать вам всю правду. Вы, пожалуй, сочтете, что я лезу в чужие дела. Пусть так. Я говорю с вами, как друг.

– Интересная преамбула, – недоумевающе подняв на него глаза, проговорил горбун.

– Может, оно и так, – продолжал Уголен, не поняв, что значит «преамбула», – может быть. Но мне горько смотреть на вас. Вы только зря теряете и свое время, и свое здоровье. Глядеть, как вы изо дня в день худеете, мне больно. Вы уже два с половиной года вкалываете как вол, это просто невероятно, это безумие, это самоубийство! Ваши руки для этого не приспособлены, у вас здоровья не хватит… Этот колодец вам не выкопать, и, даже если вы найдете воду, все равно ничего не выйдет, потому что при таком количестве кукурузы и тыквы вам была бы нужна вся река Дюранс. И то же с кроликами: оно, пожалуй, какое-то время и будет получаться, но как только один из них подхватит «вздутое пузо», сдохнут все до единого. Все это не для вас. Такова правда!

Крошка Манон сурово смотрела на него, но господин Жан с дружеской улыбкой его выслушал.

– Продолжайте, – сказал он, – то, что вы говорите, очень интересно.

Уголен, растерявшись, помолчал минуту-другую, потом с азартом продолжил:

– Такой человек, как вы, создан для города. Я понимаю: служить в налоговой инспекции и брать деньги у людей вам было тяжело, потому что у вас доброе сердце… Но с вашим образованием вы могли бы пойти в учителя, или на почту, или продавать табак [39] Во Франции монополия на продажу табака принадлежит государству и руководство табачной лавкой может быть передано только человеку, удовлетворяющему определенным требованиям – честности, порядочности и т. д. . Или даже поступить на работу в мэрию какого-нибудь крупного города – там хорошо зарабатывают, ничего не делая. Я представляю себе вас во всем чистом, со стоячим воротничком и манжетами, в красивом доме с решеткой для вытирания ног у двери, с почтовыми ящиками в коридоре и газовыми фонарями на лестнице. Вот что вам нужно. А если вы останетесь здесь, то станете все больше худеть. Я же вижу: у вас больше нет денег. В этом нет ничего позорного, но для вас это тяжело. Вы будете питаться улитками, крольчатиной, грибами и одуванчиками. А это не еда для деревенского работника. Вам приходится пить слишком много вина, и кончится тем, что вы умрете от непосильного труда. А что станет с госпожой Эме и девочкой? У них и так уже не слишком бодрый вид. Вы этого не замечаете, а я вижу… Я знаю, все это не мое дело, но это меня беспокоит, доставляет мне боль, оттого я и говорю вам все это от чистого сердца.

– Что доказывает одно – вы настоящий друг, и я вас за это благодарю… Не все ваши аргументы убедительны, но в целом вы правы. Если я буду по-прежнему стараться пробить кайлом несколько метров скалы, то, вполне возможно, нанесу непоправимый урон своему здоровью. С другой стороны, я был не прав, навязав своей семье такой суровый образ жизни. А посему отказываюсь от него, ибо у меня есть другое решение. Оно мне не очень нравится, но выбора нет.

Он сделал паузу, чтобы вытереть губы, осмотрелся и внезапно спросил:

– По-вашему, сколько стоит эта ферма?

Уголен вздрогнул и заморгал.

– Если ее сдавать в аренду или продавать?

– Продавать, разумеется.

Манон сделала шаг вперед и крикнула:

– Нет! Нет!

– Погоди, – остановил ее отец.

Веки у Уголена так и заходили ходуном.

«Ну вот. Победа за мной. Надо ему предложить хорошую цену, но все-таки не слишком высокую».