Марсель Паньоль - Жан, сын Флоретты. Манон, хозяйка источников

Вода в яме беззвучно поднималась, словно спешила на свидание с улыбающимся Уголеном.

– Гвоздики, Папе, гвоздики… – говорил он шепотом. – Пятнадцать тысяч франков в год… Гвоздики… Это само богатство бьет ключом… Смотри! Смотри! Вода спешит к гвоздикам… Смотри!

Отводная канава Камуэна Старшего засорилась, вода перелилась через края ямы, и воскресший поток стал растекаться по склону белыми и синими узорами… Уголен расхохотался, подбросил кепку вверх и, раскинув руки в стороны, пустился в пляс… Но тут из-за кустов колючего дрока раздался пронзительный и долгий крик беспредельного отчаяния, эхо подхватило его и долго носило по сосновому лесу, а потом этот крик накатил и на Лу-Папе с Уголеном.

– Что это? – удивился Уголен, застыв на месте.

– Сарыч унес зайца.

Они подняли головы. Серое небо было пустым. Уголен поднялся на вершину гряды. Вновь установилась полная тишина. Он ничего не увидел. Пожав плечами, он спустился обратно. Они с Лу-Папе еще долго обменивались подмигиваниями и лучезарными улыбками и любовались тем, как легко сбегают по склону торопливые ручейки.

Батистина обнаружила Манон только три часа спустя… Съежившись, стиснув зубы, не произнося ни звука, она лежала на дне балки под кустами колючего можжевельника. На ней не было лица. Итальянка присела на корточки рядом с ней и на своем резко звучащем пьемонтском диалекте стала шептать ей какие-то утешительные слова, нежно гладя ее, как больную зверушку. Потом напомнила ей о матери, и Манон послушно последовала за ней, но, добравшись до вершины склона, обернулась и сквозь деревья увидела внизу серебристые ленты ручейков. Закрыв глаза руками, девочка упала на колени и беспомощно зарыдала… Батистина взяла ее на руки и, бормоча молитвы, понесла к дому.

А веселые сообщники отправились в деревню, чтобы пообедать в просторном доме Субейранов.

Радость Уголена была так огромна, что он заикался не хуже близнецов папаши Англада. Избавившись от прежнего беспокойства, он уплетал за обе щеки мясное рагу, долго тушившееся в собственном соку (глухонемая дважды вставала ночью, чтобы проследить за ним), а Лу-Папе, улыбаясь от удовольствия, наслаждался вкусом нежного сала, ломтики которого клал на язык и потом виртуозно направлял к зубам – их у него было раз-два и обчелся. Они много выпили, затем после кофе и жженки из виноградной водки Уголен пожелал безотлагательно сочинить для Аттилио своего рода победную песнь, потребовавшую с их стороны не меньше часа размышлений и обсуждений. Наконец, приклеив марку на конверт и опустив письмо в почтовый ящик, они снова поднялись в Розмарины.

Проходя мимо Массакана, Уголен сбегал за дом, вырвал две гвоздики вместе с корнями и, держа в каждой руке по цветку, так и шел дальше, а головки цветов покачивались в лучах солнца.

Лу-Папе долго смотрел на ферму с полуоткрытыми ставнями:

– Сдается мне, они спят или же никого нет.

– Тем лучше! За работу! – сказал Уголен. – Погляди на родник! Напор сильнее, чем утром.

Вырыв две лунки, он посадил в них гвоздики, затем обильно полил их из жестяной кружки.

Лу-Папе между тем спустился к ферме и постучал в дверь. Никто не ответил. Он прильнул лицом к оконному стеклу, но никого не увидел. Он также заглянул в сарай и после этого поднялся к племяннику.

– Они, скорее всего, ушли в холмы. Увели с собой ослицу и коз…

Уголен, не слушая его, смотрел куда-то вдаль.

– Глянь-ка, кто это сюда идет? – сказал он, указав на группу людей, спускавшихся вниз по тропинке, судя по всему, по направлению к ним.

– У них два мула, – сказал Лу-Папе.

– Двое мужчин и женщина… Кажется, Батистина…

Это и впрямь была Батистина и с нею Энцо и Джакомо. На мулах были навьючены две волокуши из тех, какими пользуются лесорубы.

Они привязали мулов к оливам, Батистина подошла к дому и открыла дверь.

– Что случилось? – спросил Лу-Папе.

Батистина стала объяснять:

– Девочка не хочет больше здесь жить. Здесь ей все действует на нервы, кончится тем, что у нее не выдержит голова. Ну вот госпожа и решила переселиться в пещеру в Ле-Плантье. Так что она будет жить у себя. А друзья Джузеппе пришли помочь с переездом. Мы уже сделали две ходки. А завтра я приду за кроликами и отнесу их на рынок. Время от времени буду наведываться за тыквами покойного господина Жана – жалко его очень, он всегда был прав и ни разу в жизни не оплошал, разве что когда умер. Но теперь он на небе с Боженькой, и смотрит на нас оттуда, и разговаривает с Джузеппе. В Ле-Плантье для девочки лучше, и для госпожи тоже (бедняжка, да благословит ее Мадонна), и для коз, и для ослицы, и для всех. А источник – это Мадонна его послала господину Жану, но перепутала, опоздала на четыре дня, а все потому, что слишком много людей шлют ей просьбы, частенько пустяшные, вот она и путается, ничего тут не поделаешь, каждый может ошибиться. Ну что ж, что сделано – то сделано. Это наша последняя ходка, и я должна отдать тебе ключ, он ведь твой.

Она достала ключ от фермы из-под юбки, степенно, медленно протянула его Лу-Папе, словно это был ключ от города, и, отступив на три шага, низко ему поклонилась.

Пока она все это объясняла, дровосеки загружали на волокуши оставшуюся мебель – сундук, комод, а между ножками перевернутого стола положили ящики и связки с книгами.

На мулов уже были навьючены тюфяки, матрасы, каркасы двух кроватей, две ночные тумбочки; чтобы не ходить еще раз, мужчины поставили на головы по ящику, подложив под них подушки. Батистина нанизала на веревку семь или восемь кастрюль и опоясалась ими, как четками; с левого бока она несла под мышкой часовой механизм, а на правом плече – длинный корпус напольных часов из легкого дерева, который придерживала рукой. С ее шеи на спину спускалась широкая лента, а на ней висел позолоченный маятник – он доходил до ее ягодиц и отбивал секунды в такт ее шагам.

Они удалились под грохот полозьев волокуш по камням и еретический благовест мерно позвякивающих кастрюль.

Никогда еще музыка не доставляла Лу-Папе такого удовольствия. Стоя с ключом в руке, он долго следил глазами за тем, как уходят наконец незваные гости, затем отправился к Уголену, чтобы отдать ему символ его власти. Он застал его стоящим на коленях у ручейка – нацепив на свои рыжие кудри венок из белых гвоздик, он возносил к небу наполненную водой жестяную кружку. Лу-Папе подумал, что это благодарственный молебен и что племянник выпьет воду, но Уголен вылил воду себе на голову и торжественно произнес:

– Во имя Отца и Сына и Святого Духа нарекаю тебя, Уголен, Королем Гвоздик.

Как только до Аттилио дошла знаменательная новость, он, ни секунды не колеблясь, покинул Антиб и явился, чтобы лично руководить начальным этапом работ.