Марсель Паньоль - Жан, сын Флоретты. Манон, хозяйка источников

– Да это еще во время воинской службы в Антибе. Я видел, как тамошние крестьяне выращивают цветы… Понаблюдал за ними и подумал, что у нас здесь это пошло бы…

– Гвоздики везде можно выращивать, лишь бы их не побило морозом… – заметил старый Англад.

– Тут главным делом нужна вода… – вступил в разговор Казимир. – И чтобы ее было хоть залейся… Ему повезло, он отыскал источник.

– Тот, который так искал покойный горбун, – вздохнул Памфилий. – Я видел, как он ходил со своей палочкой… Вид у него был загадочный, как у колдуна… Но он прошел мимо…

– А велик ли твой доход? – поинтересовался Кабридан.

– Смотря когда, – отвечал за племянника Лу-Папе. – Все зависит от дней…

– По праздникам цветы расходятся особенно хорошо, – пояснил Уголен. – Самое лучшее время – Рождество, Масленица, Пасха… На Пасху лучше некуда!

– А праздник поминовения усопших? Усопшие дают прибыль? – полюбопытствовал Памфилий.

– Да, мертвецы – дело прибыльное!

– Тоже смотря какие мертвецы, – вставил свое слово Казимир. – Есть такие, после которых остается большое наследство, а есть другие, эти приходят по ночам и тянут тебя за ноги. – Казимир разразился хохотом.

– Ну что, играем или нет? – резко оборвал разговор Лу-Папе.

Нет, деликатный господин Жан не приходил по ночам, чтобы тянуть Уголена за ноги. Он и в мыслях-то ему больше не являлся, поскольку Уголен был постоянно занят и жил только настоящим.

Зверская вырубка олив сделала долину просторнее. При малейшем дуновении ветра колыхалась покрывающая ее скатерть из ослепительных цветов, а у подножия холма поблескивала спокойная гладь небольшого водоема круглой формы, в который по подземной канавке из-под земли поступала родниковая вода, образуя на выходе небольшой каскад со струей, напоминающей перекрученную веревку, это происходило из-за неровности каменистого жерла. Жан, сын Флоретты, и впрямь безвозвратно канул в иное царство. И ничего не осталось ни от его пребывания на земле, ни от его долгих невзгод, а если и осталось, то совсем немного: два ржавых кольца на оливе возле дома, на которых когда-то висели качели, да еще затаившаяся в водостоках мелодия: исполняемая на губной гармошке, она звучала ночами, когда задувал мистраль.

А между тем Манон, ее мать и старуха, уроженка Пьемонта, жили все вместе в пещере в Ле-Плантье, в самой глубине пахучих безлюдных просторов гарриги. В странном дворце Батистины все осталось как прежде, Эме ни к чему не притронулась, но зато она приспособила под жилье бывшую овчарню.

Джузеппе когда-то соскреб с пола овчарни слежавшийся слой сухого овечьего помета, скопившегося за век перегона скота с одного пастбища на другое, – этот навоз пошел на окуривание сада, – и теперь почва под ногами в овчарне была покрыта тонким ковром из красноватого мха с вкраплениями темно-зеленого лишайника; мебель из Розмаринов была расставлена вдоль стены и скалы, словно в лавке старьевщика.

Изящный туалетный столик поместился между двумя дорожными сундуками напротив венецианского зеркала, прикрепленного к синеватому известняку скалы; с помощью железной, перекрученной в виде косички проволоки на длинном ноздреватом сталактите была подвешена бесполезная люстра, которая раскачивалась всякий раз, как открывалась старая дверь. Кровати находились в глубине, под нависшим скалистым сводом, с которого ниспадала желтая занавеска в цветочек, открывавшаяся как занавес в итальянском театре. И наконец, между кроватями возвышался высокий короб напольных часов. Маленькая Манон привела часы в порядок, почти каждый день натирала их лаковые поверхности и начищала медные части, но ни разу не завела их, и обе позолоченные стрелки так и застыли, показывая роковой час смерти отца.

На вырученные за дом четыре тысячи франков Эме оплатила аренду места на кладбище и надгробный камень, после чего у нее осталось два банковских билета по пятьсот франков, которые она зашила в подкладку корсета, десяток луидоров и горсть серебряных экю. Монеты она поместила в мешочек и спрятала «сокровище» в расщелину в скале в изголовье своей кровати…

Смерть мужа помутила ее рассудок. Нет, она не сошла с ума, просто с шести утра, украсив цветами фотографию своего любимого, она сноровисто и умело занималась домашним хозяйством и готовила пищу, как прежде, но во второй половине дня порой часами молча просиживала перед дверью пещеры, прислонившись спиной к стене и уставившись куда-то вдаль. А иной раз, облачившись в то, что осталось от нескольких оперных костюмов, прогуливалась по безлюдному плоскогорью План-де-л’Эгль и собирала цветы, напевая арии из «Вертера» [45] «Вертер» (1893) – лирическая драма Ж. Массне по мотивам романа Гёте «Страдания юного Вертера». или «Лакме» [46] «Лакме» (1883) – опера Л. Делиба по роману Пьера Лоти «Рараю, или Женитьба Лоти». .

На второй год она принялась почти безостановочно разговаривать сама с собой, вполголоса, улыбаясь и то и дело на разные лады меняя выражение лица, словно на сцене; речи, которые она произносила, были совершенно удивительными. Часто в них упоминался какой-то майор, очень красивый мужчина, непременно вежливый и предупредительный, чья жена, женщина с усиками, увы, отличалась невыносимой грубостью: эта женщина устроила настоящий скандал, и потому пришлось покинуть Сайгон. Когда расставались, майор плакал. Еще упоминался директор театра в Тананариве: редкий хам, который никогда не держал своих обещаний и бросался людьми, словно это были «старые носки», тогда как главный администратор Гэте-Лирик, несравненный Арман, вел себя как истый джентльмен. Дальше шло: «Я не была бы здесь сейчас, если бы он не умер, поскольку он хотел дать мне партию Манон в парижской Опера. Впрочем, я туда поступила благодаря Виктору, правда только в хор».

Батистина качала головой, не понимая, о чем шла речь, а Манон думала, что все эти господа, должно быть, были друзьями отца, но вопросов не задавала.

С некоторых пор у матери появилась мания: писать людям, которые жили в Марселе или Париже; она сама относила письма на почту в Ле-Зомбре; порой у нее вырывались жалобы на то, что она никогда не получает ответа, при этом она приговаривала: «От Армана этого следовало ожидать, это в его духе! Но Виктор меня удивляет… Это на него совсем не похоже! Хотя, может быть, его уже тоже нет в живых… И все же я не отступлюсь…» И снова бралась за перо.

Манон натянула железную сетку вдоль стены, которой заканчивалась ложбина меж холмов, и вдоль гряды, служившей ее продолжением, и каждый год по весне сажала черные семена: до середины осени азиатские тыквы покрывали камни и скалу плотным зеленым занавесом; в шести клетках Манон держала дюжину кроликов. Она с душой отдавалась поддержанию в порядке небольшого хозяйства, чье благополучие оправдывало надежды ее отца, которым не суждено было сбыться при его жизни. Каждый месяц она относила толстухе-перекупщице, той, что сотрудничала с отцом, четырех или пятерых кроликов, упитанных и цветущих на вид, которых весь год кормили азиатскими тыквами. Урожайность тыкв была так велика, что осенью Батистина выставляла на продажу в Обани столько этих овощей, сколько была способна увезти ослица.