Марсель Паньоль - Жан, сын Флоретты. Манон, хозяйка источников

На террасе росла очень старая рябина, не иначе пустившая некогда корни в какую-нибудь невидимую расселину. Изувеченная молнией, ощетинившаяся своими культями и похожая на насест для попугая, она протягивала свою единственную уцелевшую длинную ветвь в зеленых листьях над плоской и гладкой, как зеркало, поверхностью скалы.

С противоположной стороны на стволе рябины был огромный нарост в виде горба. Манон любила это дерево, потому что однажды, скашивая траву для кроликов, отец, издалека увидев его, весело воскликнул:

– Смотри-ка! А вот и собрат, которого Небо не пощадило, но он не утратил присутствия духа, и его единственная ветвь храбро зеленеет! Пойдем навестим его и поприветствуем.

Они поднялись на террасу, подошли к рябине, и горбун в шутку отвесил ей поклон, затем они набрали в сумки ягод рябины… А когда уходили, он бросил на дерево последний взгляд и со смехом проговорил:

– Ну прямо моя статуя, выполненная в дереве!

Манон часами не покидала ровную поверхность скалы. Не упуская из виду своих коз, которым собака Бику не позволяла забираться слишком далеко, она подкрепляла силы хлебом и сыром, долго расчесывала волосы и читала все подряд: «Робинзона Крузо», «Максимы» Ларошфуко, «Приключения парижского мальчишки», «Грамматику» Брюно, «Илиаду» и иллюстрированные газеты своего детства.

На полях, на форзаце книг иногда попадались отметки, сделанные отцовской рукой; она целовала дорогие знаки и вглядывалась в далекий суровый хребет Святого Духа, этот риф – потрошитель облаков, который лишил всего дорогое ей существо.

За эти годы она ни разу не возвращалась в Розмарины, но мысленно то и дело была там; она бралась за губную гармошку – ту, что побольше, отцовскую, – и исполняла мелодии, которым ее обучил отец… Нередко это была мелодия «Братец Яков», бросаемая ею по направлению горловины Па-дю-Лу. Когда расстояние и ветер благоприятствовали тому, эхо отвечало ей настолько точно, что можно было поверить: дело и впрямь не обходится без человеческого присутствия. Закрыв глаза, она воображала, что отец спрятался в завесе из плюща там, внизу, и радуется тому, как она стала играть.

С высоты своей наблюдательной площадки она провожала взглядом редких пешеходов, чей путь лежал через холмы; спрятавшись в зарослях дрока либо взобравшись на плоскогорье по Козьему лазу, наблюдала – причем ее видеть никто не мог – за браконьерами из Ле-Зомбре, чьих имен не знала, или за жителями Бастид, такими как Памфилий или Казимир, с которыми познакомилась, когда умер отец, а иногда, правда довольно редко, ей доводилось разглядеть охотников в кожаных гамашах и с пером на шляпе, державших на поводке длинноухих собак. Охотники были красивы, но опасны, поскольку их собаки попадали в ловушки, поставленные на кроликов, а сами охотники стреляли дуплетом по какой-нибудь мухоловке или залпом по певчему дрозду, производя такой немыслимый грохот, что после их охоты дичь исчезала на неделю.

Городом для нее была Обань. Она наведывалась туда почти каждую неделю, из скромности облачившись в суконный плащ отца и повязав голову синей косынкой. За ней следовала ослица с огромным, но вовсе не тяжелым тюком, наполненным пряными травами, которые она собирала для продавца лекарственных растений, или плетеными корзинами из тростника.

Стоило ей ступить в Обань, как большой рынок, раскинувшийся под платанами, оглушал ее, она пугалась царившего там гвалта… Ей казалось, что зазывные крики сразу нескольких перекупщиц, исступленно звучащий колокольчик ярмарочного скупщика, доносящиеся из рупора завывания торговца домашней птицей являются прелюдией какой-то огромной баталии, и она ускоряла шаг… И все же ей приходилось идти сквозь этот гам, чтобы доставить корзины ларечнику, чье заведение представляло собой обычный деревянный сарай под платаном.

Затем, оставив ослицу во дворе продавца лекарственных трав, она шла в храм на восьмичасовую обедню, как поступал ее отец, и молилась за него. И уж потом направлялась в центр города, чтобы «сделать покупки»: хлеб, сахар, кофе, керосин, соль, перец, мыло…

Узкие улицы давили на нее: меж домов видны были только полосы неба, по которым невозможно было определить время, предвидеть, как изменится погода через пять минут, а воздух был спертым, полным невыносимых запахов… Привыкшая к ароматам лаванды, смолы и можжевельника пастушка издалека улавливала запахи копченостей и сыра, запах серы, идущий от дыма, поднимающегося над крышами, повисшее над тротуарами зловоние стоков, а более всего нечистый и тяжелый дух, исходивший от городских, суетящихся, как муравьи, жителей, с которыми волей-неволей приходилось сталкиваться на узких порогах лавок…

К тому же на нее часто были обращены незлобивые взгляды, в которых сквозил интерес, и она заливалась краской; бывало, проходящие мимо парни бросали в ее адрес комплименты или насмешки… А однажды у булочника один сморщенный старичок заявил во всеуслышание: «Вы только взгляните на эту малышку! Так и съел бы ее!» Испугавшись этого каннибала, она бросилась наутек, прижимая к груди два больших, пышущих жаром каравая…

Нет, она никогда не сможет жить в муравейнике, она всю свою жизнь будет пасти коз; если же когда-нибудь и выйдет замуж, то только за очень богатого молодого человека, с которым познакомится в холмах, например за какого-нибудь владельца лесных угодий, проживающего в одном из замков на склонах Бау-де-Бертаньо или на подступах к Пилон-дю-Руа: у него нашлась бы работа для ее дорогих дровосеков, он выкупил бы Розмарины – тогда и мебель вернулась бы на свои места, и было бы где проводить летние месяцы, – но для начала, в первый же день, они навсегда засыпали бы предательский родник, который предпочел открыться Уголену, докопали бы колодец, ставший причиной несчастья, и тогда, пробившись сквозь побежденную скалу, струя воды, о которой грезил ее отец, забила бы до небес.

В деревне своим чередом шла, по крайней мере внешне, размеренная мирная жизнь, несмотря на появление двух новых жителей.

Старый деревенский кюре ушел на покой, на его место прислали другого, лет сорока, уроженца сельской местности департамента Гар. В прошлом священник Иностранного легиона, он носил на сутане тоненькую ленточку ордена Почетного легиона, полученного им за то, что он под огнем неприятеля отправился исповедать умирающих; он и сам получил тяжелое ранение, дававшее о себе знать болями, которые он стойко переносил. Оттого-то он и был назначен в это небольшое селение в холмах, где можно было покойно доживать отпущенные ему годы.

На его широком розовом лице сияла чудесная улыбка, но, как говорил Казимир, «этот не шутит с добродетелью», а потому он не стеснялся мощным голосом разоблачать в проповедях неверие, эгоизм и жадность своей паствы. Богомольные старушки и «дети Марии» [47] «Общество детей Непорочной Девы Марии», основанное в 1837 г., с 1966 г. носящее имя «Жёнес Марьяль», или ЖМ. , которым нравится, когда с ними обращаются жестко, обожали его, да и мужчины неплохо к нему относились, поскольку он был своим в доску крестьянским сыном, да еще и говорил с ними на милом их сердцу провансальском языке.