Марсель Паньоль - Жан, сын Флоретты. Манон, хозяйка источников

Утро было краше не придумаешь, с неподвижной теплынью, разлитой во всем, как в лучшие летние дни. Кусты кишели птахами, которые не стоили того, чтобы тратить на них дробь, и, видно, догадывались об этом, поскольку распевали во все горло, усевшись на самых высоких ветках и не удостаивая вниманием проходящего мимо охотника.

Воздух был так прозрачен, что, казалось, далекая цепь горной гряды Сент-Виктуар за ночь стала ближе, аромат тимьяна, слегка прибитый к земле дождем, парил над гарригой План-де-л’Эгль.

Он медленно пробирался по краю плоскогорья над лощиной Плантье. Невидимые дрозды щебетали, а потом вдруг начинали как будто сыпать хохотом.

«По крайней мере, эти твари не портят себе кровь… Самый тяжкий их труд – построить гнездо… Ни тебе одежды, ни тебе обуви, за которые нужно выложить денежки… За еду не плати, спи в свое удовольствие, что и говорить, не жизнь, а сказка!»

В редких случаях его мысль поднималась до таких философских высот; он и сам был этим восхищен и продолжал рассуждать: «Да, не жизнь, а сказка, но длится она недолго, да и то при условии, что не получишь пулю в задницу… И потом, они позволяют обдурить себя и попадают в ловушки… У каждого свои удовольствия и свои беды… Я вот думаю, зачем я работаю… Имея пятьсот луидоров, я мог бы жить, как дрозд, до тех пор, пока не получу наследство от дядюшки… И ничем после этого вообще в жизни больше не заниматься… Суть в том, что чем больше имеешь, тем больше хочется, а что в итоге? Место на кладбище. Ну и к чему все это?»

Он добрался до склона, под которым как раз располагалась пещера Бом-дю-Плантье, и остановился, чтобы оглядеть окрестности, как сделал бы воскресный экскурсант.

Перед скалой, в которой находилась пещера, на веревочке сохло белье. В огороде, выглядевшем ухоженным, никого не было. Кустики фасоли с подпорками, пять или шесть рядов капусты, грядки с репчатым луком, луком-пореем, несколько прекрасных экземпляров артишоков, квадрат земли с зелеными всходами картофеля, кустики клубники, два прекрасных куста смородины. Над всем этим возвышалось чучело с широко расставленными руками, на концах которых висели черные перчатки. Одето чучело было в рваное голубое платье, на голову была напялена женская шляпа с длинным пером. Это показалось Уголену чем-то из ряда вон выходящим.

«Чучело женского рода, – говорил он сам с собой, – никогда такого не видел… Они, наверное, не осмелились надеть на него костюм покойного… Скорее всего, девочка не захотела».

Он обратил внимание на то, что сарай для коз был пуст, и снова отправился в путь, недалеко от Гарлабана сделал немалый крюк, затем направился к Бом-Сурн… Ни зайца, ни кролика, ни куропатки ему не попалось.

«Куда же это они сегодня попрятались… Или это я становлюсь глухим и слепым. Надо бы одолжить у булочника его таксу…»

Он обшарил всю ложбину Жардинье, где заброшенное поле сумаха образовало небольшой, почти непроходимый лес над зарослями ладанника. И тут из кустов ежевики выскочила красавица-зайчиха. Уголен дважды стрелял в нее и оба раза промахнулся, ему помешали ветки кустарника.

«Я уже никуда не гожусь! Ну просто никуда! Зайчиха в три кило, два патрона по двадцать су за штуку, и все разом коту под хвост! Нет, я эту зайчиху достану… Для начала поднимусь-ка на Тауме и перекушу там! Оттуда все окрестности как на ладони. Немного терпения, и вряд ли эта упитанная тварь ускользнет от моих глаз!»

Он вскарабкался по крутому склону, в нескольких местах пришлось обходить отвесные стены.

И вот он добрался до плато: ветерок освежил легким дуновением его вспотевший лоб.

Он находился на высоте семьсот метров над уровнем моря, все окрестности раскинулись у его ног, бескрайность пейзажа поразила его.

Как большинство жителей Бастид-Бланш, он никогда не забирался высоко в горы: там не найдешь ни дичи, ни грибов, ни валежника, ни дикой спаржи, и бессмысленное восхождение на вершины для них лишь спортивное упражнение, которое позволяют себе разве что горожане. Он медленно обвел взглядом горизонт.

– Вот это да! Ничего не скажешь! – проговорил Уголен и присел на краю обрыва, где с аппетитом поел, вглядываясь в балки и впадины, круто спускающиеся вниз.

Сперва он их не узнал, хотя их названия были знакомы ему с детства, но Бастид-Бланш была скрыта за Красной Макушкой, и перед ним предстала как бы изнанка привычного пейзажа. Слева он различил казавшееся отсюда крошечным Бом-дю-Плантье, которое он искал справа; благодаря этому он смог сориентироваться и перебрать названия всех ложбин, лощин и балок.

– Так! Там Плантье, там Раскла, а это Бек-Фен: туда зайчиха не могла забраться, слишком крутой подъем… Значит, она либо осталась на плоскогорье, либо спустилась в Рефрескьер по Па-де-ла-Сер… Упустить рагу из зайчатины? Ну уж нет! Может, весь день угрохаю, но найду ее!

Он спустился ниже и оказался на плато, которое возвышалось над Рефрескьер.

Эту глубокую долину образовал, пропахав ее валунами, в голубом известняке Прованса какой-то ледник, канувший во тьму тысячелетий.

Рефрескьер со всех сторон была окружена отвесными, покрытыми густой сосновой шкурой склонами холмов, поднимавшихся до подножия вертикально стоящих гряд, которые поддерживали два плоскогорья. Широкую ровную поверхность, изборожденную трещинами, ветер и дождь забили пылью, песком и камнями, а позже эти трещины облюбовала растительность, образовав как бы борозды на скалистой поверхности долины.

Поросль тимьяна, руты, дикой лаванды и ладанника представляла собой своеобразные миниатюрные изгороди, а в более широких щелях обосновался можжевельник вкупе с несколькими корявыми сосенками, разросшимися до небольших рощиц темно-зеленого цвета, из которых порой выпархивали стайки зябликов.

В самой середине долины потоки дождевой воды проложили себе в известняке русло, совершенно оголенное и отполированное, как мрамор, правда неровное, там и сям с круглыми углублениями, полость которых расширялась книзу, принимая форму приплюснутой сферы. Каких только размеров не были эти впадины и рытвины: многие – не больше чугунка, а другие достигали в диаметре двух метров.

С каждым дождем потоки со всех окрестных плоскогорий устремлялись в долину и с ревом неслись по глубоким балкам, образовавшимся на окружающих ее склонах.

Неудержимо пронесшийся поток наполнял впадины прозрачной блестящей водой, которую птицы, козы, охотники и солнце выпивали за несколько дней.

Вот и на этот раз ночная гроза заполнила все эти ямки, гладь крошечных озер сверкала в утренних лучах солнца, а те, что были побольше, даже покрылись рябью от ветерка, который слегка колебал тишину.

Уголен взирал на этот мирный пейзаж, как вдруг услышал звяканье бубенчика.