Йоханнес Зиммель - Мечтай о невозможном

За это время советские войска заняли всю Нижнюю Австрию. Фабер смог наконец-то отправиться в путь. Через два дня его задержали советские солдаты. Они потребовали документы. Он все еще был в костюме Шрёдера, но его документы выбросил. Он предъявил свои документы. Сказал, что дезертировал. Они не поверили ему.

«Я бы тоже не поверил такой истории», — подумал Фабер, глядя, как от солнечных лучей, отраженных от окон дома музыкального общества, на потолке его спальни затанцевали солнечные зайчики.

Так он попал в советский плен, в лагерь под Москвой. Там он пробыл полтора года. Вместе с другими пленными он должен был восстанавливать разрушенные дороги и железнодорожные линии. Работа была тяжелой. Многие умирали. В начале 1947 года Фабера отпустили из плена. Он снова отправился в путь, в Брегенц. В американской оккупационной зоне его часто подвозили на армейских грузовиках.

— Отец умер, — сказала мать, когда он наконец смог ее обнять. — Уже давно. Ко мне приезжал английский капитан, он узнал наш адрес в Нойштифте. Он знал отца по Лондону, отец много рассказывал ему о нас. Капитан сказал, что отец умер еще в 1942 году, 4 января. От уремии. За пять дней до смерти отец еще работал в немецкой редакции Би-би-си, в отделе новостей. Капитан привез мне фотографию его могилы и много писем, которые отец писал, но не мог отправить. Мы легко найдем его могилу, капитан мне все точно описал. — Все это мать говорила неестественно спокойно, с застывшим лицом. И только потом заплакала.

Мила была еще здесь, чудесная, верная Мила очень постарела, одряхлела. Она тоже плакала, обнимая своего «чертенка». Ее «икота», мучительное затрудненное глотание, вызванное болезнью щитовидной железы, еще более усилилась.

Позднее мама сказала, что Мила робко и смущенно выразила свое желание: теперь, когда война закончилась, ей хотелось бы остаток своей жизни провести на родине, в маленьком чешском городке. В наследство от тети ей остался маленький дом с большим садом. Фабер посмотрел фотографии. Много цветов в саду, грядки, старые деревья, маленький дом и три кошки.

В конце 1947 года Фабер и его мать проводили Милу на Брегенцский вокзал к переполненному поезду, который шел в Прагу. Старая Мила обняла своего «чертенка» и его мать. У нее началась «икота», и она заплакала навзрыд, когда поезд тронулся. Мила махала им, и они махали ей до тех пор, пока еще могли ее видеть. Через полгода пришло известие, что Мила умерла. Соседи нашли ее утром в середине цветочной клумбы. «У нее остановилось сердце» — писали чужие люди в письме на имя матери.

Они вернулись в Вену только в 1948 году. Фабер сразу начал поиски Сюзанны Рименшмид. У него был ее старый адрес. Однако в квартире жили чужие люди. Никто не мог ему сказать, где Сюзанна. Он пошел к дому на площади Нойер Маркт, недалеко от переулка Планкенгассе, где жила фройляйн Тереза Рейман. Здесь жили теперь беженцы. Никто из них не знал, где Тереза Рейман. Священник Рейнхольд Гонтард тоже бесследно исчез.

Фабер поехал к Дунаю. Он вспомнил, что на Энгертштрассе рядом с мостом Рейхсбрюке жила Анна Вагнер со своей маленькой дочкой Эви. Почти вся улица лежала в развалинах. Немногие уцелевшие дома были сильно повреждены.

— Они все умерли, — сказала Анна Вагнер.

Фабер сидел напротив нее в комнате, окна которой были забиты досками. Анна Вагнер выглядела несчастной, исхудавшей, немощной, волосы поседели, глаза потускнели.

— Умерли, — повторил Фабер.

— Умерли, — сказала Анна. Ее руки дрожали. — Остались живы только я, Эви и еще маленькая Рената. Вы помните мою Эви, господин Фабер? Тогда, в подвале, ей было шесть лет, а я была на последней неделе беременности, помните? — Фабер кивнул. — Меня отправили в загородный роддом подальше от налетов и боев. Там я в тот же день родила свою вторую дочку Ренату. Ей сейчас три года. Эви как раз пошла с ней в гости к соседке. Дети — это все, что у меня есть, господин Фабер.

— А ваш муж…

— Погиб, — сказала Анна. — В начале прошлого года я получила известие через Красный Крест. Он погиб на фронте. А тех, кто был в подвале, они убили.

— Кто… кто их убил?

— Суд приговорил их к смертной казни: старую фройляйн, священника и вашу Сюзанну.

В пустой комнате, где горел электрический свет, потому что окна были забиты досками, на несколько минут воцарилась тишина.

Затем Анна продолжила.

— Я вернулась в Вену только в мае и услышала, что все трое были схвачены гестапо сразу после освобождения из-под завала. Мне рассказала об этом домовладелица соседнего дома. Меня, находящуюся в роддоме, они, очевидно, просмотрели в хаосе последних дней войны. Этот химик Шрёдер, у которого был портфель. В нем были документы… Вы помните?

— Я помню, — сказал Фабер. «Кто это сказал? — подумал он. — Я».

— Проекты страшного оружия. Священник бросил этот портфель в нижнем подвале в воду. Гестаповцы утверждали, что мы все сделали это сообща, иначе мы не стали бы помогать вам бежать.

— Ужасно, — услышал Фабер свой голос. У него было такое чувство, будто он слышит себя со стороны.

— Просто ужас, господин Фабер. Я потом справлялась в полиции и в суде… Его преподобие Гонтард, бедная фройляйн Рейман и ваша Сюзанна были сразу же доставлены в отель «Метрополь» на Морцинплац, в штаб-квартиру гестапо…

«Там допрашивали и мою мать, два раза в неделю, — подумал Фабер. — А я сидел на скамейке в парке напротив отеля и молился».

— Эти преступники пытали их, потому что никто не хотел говорить, кто уничтожил документы… Твердо установлено, господин Фабер, абсолютно неопровержимо, так как я имею эти сведения из земельного суда, что служащие гестапо, которые пять дней и пять ночей допрашивали и пытали их, были австрийцами. Восемьдесят процентов служащих гестапо в Вене были австрийцами, это сказал мне судья, восемьдесят процентов!

— Восемьдесят процентов, — повторил Фабер едва слышно.

— И почти все скрылись! Удалось задержать и судить не более тридцати человек. Фройляйн, священник и ваша Сюзанна были отправлены в Санкт-Пёльтен.

— Почему в Санкт-Пёльтен?

— Потому что для наци так было надежнее. Большинство судебных коллегий были уже выведены из Вены. Председательствующий судья и два эсэсовца-заседателя — все австрийцы! Ведь мы освобожденная нация! А как ликовали венцы на Хельденплац в марте тридцать восьмого! Может быть, вы помните это…

— О да, — сказал Фабер, — я помню это очень хорошо.

— Имя молодого председателя суда — доктор Зигфрид Монк, — сказала Анна Вагнер. — Они приговорили священника, старую фройляйн и вашу Сюзанну к смерти, и третьего апреля сорок пятого года во второй половине дня они были расстреляны в Хаммерпарке, в Санкт-Пёльтене. Тела были неглубоко зарыты в яме на площадке для дрессировки собак. Жарким летом сорок пятого года тела были выкопаны и погребены в братской могиле, к тому времени они уже сильно истлели. Обо всем этом вы можете прочитать в делах земельного суда, господин Фабер. Я тоже это сделала. Год назад два судебных заседателя были приговорены народным трибуналом к пяти годам тюрьмы строгого режима. Но Монк сумел скрыться, точно так же, как и большинство гестаповцев. Монка не нашли до сих пор.