Марион Пошманн - Сосновые острова

Две женщины в красной походной одежде снимали двойное селфи при помощи селфи-палки. Гильберт не выносил этих палок. Своим студентам он их запретил, не только во время семестра, но и вообще. Кто хочет чему-то у него, Гильберта, научиться, объявил он в начале курса своих лекций, должен быть в состоянии вести достойную жизнь, хотя бы отчасти. Это означает, что придется исключить из обихода некоторые предметы. Проверить, кто придерживается его предписаний, он, конечно, не мог. Но здесь, среди сосен, где люди сновали с телескопическими палками для селфи, именно здесь, среди сосен, он лишний раз убедился, насколько бессмысленны его советы.

Сосны предъявляли к посетителям повышенные требования. Мирные и полные грации деревья, их ветви медленно и терпеливо обволакивали зеленью, складывались в сверкающие лучистые венцы — гипнотическое движение, так танцор медленно разжимает пальцы, сжатые в кулак. Неподвижные сосны среди неустанно снующих людей — спокойные, древние, неизменные в веках. Такие сосны еще нужно было вырастить.

Сосны — как будто в первый раз. Сосны в сияющем полуденном свете, только один провал, расплывчатое черное пятно в непрерывном мерцании. Сосны, их тени, простершиеся далеко через дорогу. Гильберт перешагивал с одной тени ствола на другую, шел по нематериальной деревянной эстакаде, двигался над пропастью, слишком глубокой, чтобы вызывать страх, и лишь иллюзорно покрытой асфальтом, плавающие тени сосновой хвои на призрачной площади перед императорским дворцом, недоступные ветви, кора, шишки, и император невидим, ощутима лишь его аура в образе этой сосновой армии.

Гильберт ощущал рядом присутствие молодого японца, который был благодарен за каждое, пусть даже самое незначительное одобрение и теперь казался Гильберту еще более недоступным, чем сосновые тени. Йоса обратил его внимание на то, что каждое дерево отдельно заботливо подстригают и обихаживают.

Императорские сосны классифицируют по разным видам, как деревца бонсай. Шоккан — идеально прямой вертикальный ствол, который ежегодно дает новые побеги на вершине. Мойоджи — ствол, изогнутый в форме буквы S. Саккан — совершенно прямой ствол под углом в сорок пять градусов, как будто дерево сейчас упадет. Гильберту более всего понравился вид сёкан — раздвоенный ствол, расходящийся в разные стороны. Это дерево представлялось ему наиболее масштабным, грандиозным, тогда как прочие походили просто на гигантские палочки для еды и, на его вкус, выглядели гораздо менее ухоженными. Просчитанность каждого отростка хвои на каждой тщательно выращенной ветке давала представление о той искусственной красоте, которой так славилась эта страна.

Из вежливости он попытался сосредоточиться отдельно на каждом дереве и почтительно кивнуть ему, как он наблюдал у пожилых японских пар, которые в поношенных шляпах от солнца бродили по дорожкам, целиком погрузившись в созерцание сосен. Время от времени кто-нибудь из них указывал на определенную ветку, так показалось Гильберту, но, вероятно, они показывали на что-то совсем другое, поскольку он не мог обнаружить ни на одной из ветвей ровно ничего особенного. Йоса же следил глазами за каждым указующим перстом, и Гильберт, проходя рядом с японцем, по напряжению во всем теле юноши ощущал, как с каждым таким взглядом Йоса напрягается и выпрямляется, как будто копирует осанку сосен и подпитывается от деревьев новой энергией.

Фукинагаси, сосна, иссеченная ветром, послушная погоде, кенгаи — сосна-каскад, что стелется по уступам скал, бунджинги — сосна литературная, с виду как будто потрепанная, местами облезлая и лысая и оттого как будто наиболее древняя и естественная. На Мацусиме, сообщил Йоса, таких, без сомнения, много.

Ранним вечером вернулись в гостиницу. Йоса разогрел бутылку саке в электрическом чайнике и залил кипятком лапшу быстрого приготовления. Они слишком устали, чтобы еще выходить на ужин на улицу или даже спуститься в гостиничный ресторан. Не было сил сидеть за столом. Они собрали сумки на завтра и рано улеглись спать. Гильберт погасил свет, но потом снова встал, отдернул занавеску и долго глядел со своей кровати на пестрые неоновые рекламные огни ночного Токио.

Когда же он почти уснул, Йоса вдруг заговорил. Один-единственный раз у него было свидание с девушкой. Он пригласил ее в традиционный ресторан. Они сидели на татами за темной лакированной ширмой, она отделяла их нишу от общего зала и была столь гладко отполирована, что могла бы служить зеркалом. Девушка была так хороша собой, что Йоса не осмеливался поднять на нее глаз и лишь разглядывал ее мерцание на поверхности ширмы. Когда она встала, чтобы пойти в туалет, ее юбка задралась выше колена, и Йоса в отражении увидел, как юбка запылала. Ему бы тогда насторожиться, даже еще раньше, ему бы давно понять, что эта девушка — лисица, принявшая облик женщины. Лисы — оборотни, мастера превращения и способны на любые колдовские хитрости. Так, они умеют зажигать огонь кончиком носа или кончиком хвоста, умеют вызывать иллюзии и одержимость. Воспламенившаяся юбка была ясным сигналом, но Йоса с таким жгучим восхищением следил за движениями ее ног, что сам себе приписал оптический обман из-за смятенных чувств.

Они мало говорили в тот вечер, зато много ели: кальмаров и тунца, ломтики из корня лотоса и черные водоросли в форме палочек, салат из медузы. Ели суп и мясные фрикадельки, соленые сливы и соевую спаржу, глубоководных креветок, морских гребешков, сладости из тофу во фритюре с рисом и кунжутом.

Йоса не осмеливался заговорить, он сидел, склонив голову над тарелкой, смущенно моргал на еду на столе и на сверкающую ширму. Девушка ждала, что Йоса заведет разговор на какую-нибудь тему, что поведет беседу и она сможет стабилизировать его речевой поток с помощью разнообразного набора подтверждающих и ободряющих звуков и междометий, в соответствии с последовательным разделением ролей. Она комментировала морские гребешки посредством «ах» и «ох» и «да-да», она кивала снова и снова над каждым куском рыбы, но поскольку Йоса завис, она перешла в наступление. Она стала спрашивать о его гастрономических предпочтениях, его любимой музыке, его хобби, самых традиционных бесхитростных вещах, но он был не в состоянии поддержать даже этот элементарный разговор, у него пересохло во рту, хотя он беспрестанно пил чай, он отвечал односложно, поглощал огромные порции риса, заказывал всё новые блюда, краем глаза следил, как она легкими движениями управляется с палочками, и молчал. Наконец, она стала рассказывать о себе, наверное, чтобы спасти вечер, а еще, видимо, потому что он умел слушать и она вообразила, будто он ее понимает. В этом она ошиблась: он хоть и слушал, но смысл ее речей оставался для него темен, так что теперь он мог отрывочно вспомнить лишь один эпизод.