Виталий Москаленко - Райцентр [сборник]

— О-о-о! Наша цыганка! — вдруг нагло засмеялся в лицо Елкиной вундеркинд. — Может, вам рассказать, как они ржали в гостинице после вашего спектакля?!

— Кирилл! Что ты несешь?

— Как они покатывались со смеху, вспоминая ваше «блистательное» исполнение! Сказать? Как они ржали над вами!..

— Прекрати! — завизжала вдруг страшно мать, пытаясь достать через стол и огреть сынка.

Но тот, по-видимому изучивший ухватки матери, резко вскочил и, отбежав от стола, закричал:

— Они ржали над вами, понимаете? Или нет? Они по полу катались от вас! Они вас обозвали дурой и синим чулком! — Сын ткнул пальцем в сторону Людмилы Петровны. — А вас, — он показал на Суровикина, — неошкуренным бревном, которое надо ошкурить и сделать телеграфным столбом.

Мать метнулась к магнитофону и нажала на клавишу. И над камышами загрохотала резкая синкопированная музыка. Она заглушила выкрики сына, и тот, что-то еще проорав с синим лицом, замолчал. Стоял, смотрел на них.

Козлов под грохот магнитофона о чем-то увлеченно разговаривал с Елкиной, солистки резали зелень и отвернулись. Баранчик шипел на вертеле, капая жиром в огонь. Нилыч таскал воду из колодца, собирался греть ее и мыть тарелки, Мирошник о чем-то беседовал с Хохловым, показывая на озимые. Все делали вид, что увлечены разговором, никто не обращал внимания на грубого, невоспитанного и нахального сынка-вундеркинда. А тут как раз сверху, с горы, с мычанием пошло стадо коров. Коровы спешили, их мучила жажда. Они, как и предупреждал Нилыч, пошли прямо через полянку. Пыль поднялась над столами, стали прикрывать газетками снедь, улыбались друг другу, смеялись от такой глупости: раскинулись, мол, на коровьем пляже.

Директор нервничал, покрикивал на бабенок и Нилыча; Нилыч кричал, что он предупреждал, вместе они расталкивали валящих валом коров, магнитофон ревел и трясся, изрыгая подобие музыки, и тут вдруг, словно в кошмарном сне, на полянку выскочил огромный черный бык. Он весело обвел всех яростным кровяным глазом и, по-детски легко и бодро взбрыкнув, погнался сначала за сыном-вундеркиндом, потом, бросив его красные одежды, рванул за директором, расталкивающим коров. По пути бык переворачивал все, что можно перевернуть, и гнался за всем, что убегало от него, впрочем, проделывал все беззлобно и беззаботно.

Все вскочили со своих мест, мужчины обороняли женщин, женщины с визгом полезли в камыши. Директор закрыл грудью вертел, схватил кочергу и, бледнея, что-то кричал спасающимся бегством бабенкам. Словом, переполоха бык натворил на славу и вскоре, подскочив к магнитофону, с такой силой и яростью поддел его острым рогом, что тот полетел, сверкая, на землю.

Наконец вбежал взмыленный пастух, огрел быка бичом раз, другой, бык подпрыгнул и пустился наутек, задрав хвост, всем своим видом показывая пастуху, что провел его — успел-таки набедокурить.

Магнитофон замолк; бледный, извиняющийся пастух поднял его и принес к столу. Опять сели за стол, пригласили пастуха, сначала корили, потом налили рюмку и забыли о нем.

Магнитофон, слава богу, был цел, работал и уже через несколько минут опять что-то играл, но тише.

Стали смеяться собственному испугу, вспоминали, подтрунивали друг над другом, подали баранчика, подняли тост, выпили, ели, хвалили, качая головами, Нилыча и бабенок в сбившихся набок русских кокошниках. Изредка из камышей к столу просовывалась коровья голова, оглядывала всех пристальным взглядом, и тут же пастух прикрикивал на нее, размахивая бичом. Стемнело.

— Ну, что?! — повис над столом Хохлов, продолжающий играть роль тамады. — Теперь после сытного ужина полезно растрястись! Танцуем, что ль?!

Стали танцевать, сначала под аккордеон, на котором играл Нилыч. Танцевали и вальс, и танго. Людмила Петровна сделала тур с Козловым. Суровикин с женой Козлова, Хохлов с бабенкой в кокошнике, директор со второй. Мирошник сидел и подслеповато оглядывал танцующих… Потом женщинам захотелось чего-нибудь повеселее. И опять затанцевали.

— Это Кирюшкина музыка-то, — прокричала поэтесса, но ее никто не услышал.

Дергались под «Кирюшкину музыку», топтались на месте, уже в полутьме, под «авангард», в пыли, на поляне среди камышей.

Пастух крепко выпил и широко улыбался, глядя на танцующих, изредка вставал и картинно грозил кнутом в сторону пруда, где в воде по самое черное брюхо стоял бык. Стоял и внимательно наблюдал за веселящимися, яростно сверкал кровяным глазом, рыл копытами ил, ревел, пуская в воду хлопья пены.

Наконец устали, опять сели за столы, опять говорили тосты, ели и вдруг… Вспомнили, что сына-то уже давно никто не видал. Уже была глубокая ночь. Где он?

Пошли искать. Аукали, кричали, мать стала бегать вдоль берега пруда, пастух стоял тут же, грозя кнутом быку. Искали сына долго. Наконец нашли. Он сидел возле колодца, заглядывал в него, и даже не оглянулся, когда подошли, когда стояли за спиной, облегченно вздыхая и переглядываясь… Сын смотрел в колодец на тусклые отражения звезд в бездонной его глубине, изредка произносил:

— О!

Из глубины земли, едва слышно, ему отзывалось эхо, звенело и колотилось о древние срубы. Бык мычал все реже и реже. Хриплый его рев стелился над водой, над степью, над заброшенными Криницами, машиной, большой и белой, похожей на птицу среди русских хатенок… Хриплый его рев вынимал душу…

Хоронить отца не хотелось. Придется оставаться еще на три дня, а времени в обрез. Генка работал танцором в областном профессиональном казачьем хоре песни и пляски, солировал, «вел» репертуар и надолго отлучаться не мог. Тем более что готовилась новая программа, в которой он, что говорится, от звонка до звонка.

Генка сидел у постели отца, рассматривал свои новые белые заграничные туфли, подаренные примой ансамбля, с которой у него был роман, и вспоминал основные па из новой программы. Па вспоминались, но ведь их надо было где-то ежедневно репетировать, протанцовывать, а где? Не здесь же — у постели смертельно больного человека!

На стене, напротив кровати отца, Генка прикрепил свою первую в жизни афишку. Сольную афишку! Это была сводная программа, с которой он и прима ансамбля проехали этой весной по городам Сибири.

Генка с детства участвовал во всяких танцевальных мероприятиях Райцентра: школьных, заводских, городских. Потом учился в области в культпросвете, на хореографическом, и вот теперь, после армии, с небольшим, правда, простоем пошел в гору. Особенно после поездки с примой по Сибири. Впрочем, и талант сказывался. Талант «месить ногами», как говорил его сводный брат Сашка.

У Генки было гибкое, выразительное тело, но стройностью и подвижностью отличались ноги. Он никогда не стоял на месте, а как бы пританцовывал, словно жеребец. Это у них от отца. И у Сашки, и у Генки, да и у старшего брата.